Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки

— Вот именно. Я хочу попытаться. Когда мы прощались, Робертс воскликнул: «Будь они прокляты, эти войны!» Я с ним согласен.

— Твое согласие значит куда больше моего, — сказала Люси, — но я тоже согласна… Послушай, Фрэнк, а что говорят врачи? Этому парню можно помочь?

— Обещают. Но я лично сомневаюсь в успехе. У меня есть некоторый опыт по этой части.

— Показать его лучшим специалистам, раздобыть лучшие лекарства…

Это, конечно, сделать можно, — ответил Рузвельт. — Но то лекарство, которое ему необходимо, нельзя получить ни в одной аптеке…

— Что ты имеешь в виду?

— Девушку, которая бы его любила. Я не знаю, есть ли у него такая. Женщины, как правило, не любят калек.

— Фрэнк! — с горечью воскликнула Люси.

— Нет, нет, дорогая, — поспешно проговорил президент, — ты — счастливое исключение. Я убежден, что тебя мне послал бог.

Она молча повернулась к нему и положила обе руки на его плечи. Почувствовала, как остры его ключицы, — Рузвельт очень похудел за последние месяцы.

— Бедный мой Фрэнк! — сказала она. — Ты понимаешь то, что пока еще недоступно пониманию миллионов людей. А вот такую простую вещь понять не можешь. Не бог послал меня тебе! Неужели за тридцать лет ты так и не понял, что это я сама нашла тебя? Я сама почувствовала, что жить без тебя не могу. Не я приношу себя в жертву, а ты приносишь мне счастье! Поэтому я хочу, чтобы ты жил вечно.

— И я хочу жить вечно, — с каким-то неожиданным упрямством в голосе и точно бросая кому-то или чему-то вызов, проговорил президент, откидываясь на спинку сиденья. Руки Люси упали на его колени, и он сжал их в своих ладонях с такой силой, что она тихо сказала:

— Фрэнк, мне больно…

— Прости, дорогая, — поспешно сказал Рузвельт, разжимая ладони своих могучих рук. И с печалью в голосе добавил: — Наверное, не в первый раз я причиняю тебе боль. Только ты всегда молчишь…

— Нет! — воскликнула она с каким-то ожесточением в голосе. — Это неправда! Я не молчу. Я только и делаю, что разговариваю с тобой. Даже когда мы не вместе. Даже когда нас разделяют тысячи миль.

— Я знаю, — тихо сказал Рузвельт. И повторил: — Я знаю. И все же я сказал тебе не всю правду. Я хочу жить вечно не только потому, что хочу видеть тебя всегда, знать, что ты существуешь… Я не имею права умирать потому, что не знаю, кто придет на мое место. Будет ли этому человеку дорого то, что так дорого мне? Поймет ли он, что люди не могут больше жить в страхе?.. Умерят ли свою алчность те, кто одержим стремлением к наживе?

— Но бизнесмен не может не гнаться за прибылью. На то он и капиталист. А это неизбежно порождает алчность, — робко возразила Люси.

— Чепуха! — воскликнул президент. — Разумному капиталисту достаточно заботиться о расширении производства и правильном распределении прибылей. В конце концов это и спасло Америку в тридцатые годы. Если бы царь Мидас мыслил логически, он мог бы предвидеть, что золото его погубит.

— Однако он не мыслил логически и выпросил у богов дар превращать в золото все, к чему бы он ни прикоснулся. И был обречен жевать и глотать хлеб из золота, — задумчиво проговорила Люси.

— Я надеюсь, что за десятки веков люди поумнели. И все же меня мучают сомнения: будут ли мои преемники верить в то, что людей можно повести за собой не силой оружия, а силой примера?

— Но даже когда тебя не будет, — сама эта мысль мне представляется невероятной! — с жаром сказала Люси, — останется то, что ты сделал для Америки, останется пример «Большой тройки», останется «Дом Добрых Соседей»… Или, может быть, ты боишься рецидивов безумия?

— Да! — воскликнул Рузвельт. — Боюсь!

— И ему нет противоядия?

— Одно, главное, я знаю. Надо жить в мире с Россией. Надо попытаться договориться со Сталиным.

— У тебя появились сомнения в такой возможности?

— Сталин — сложный человек, фанатически преданный коммунизму.

— Но я убеждена, — сказала Люси, — что ты сумеешь заставить Сталина считаться и с тобой и с Америкой. В конце концов заразительны не только дурные примеры, но и хорошие.

— Иными словами, ты хочешь сказать, что Сталин будет вынужден нам подражать? Послушай, Люси, раз уж говорят, что я выдаю тебе государственные тайны, пусть это хоть раз будет правдой. Впрочем, то, что я хочу тебе сказать, вовсе не государственный секрет, а мой личный… Я убежден, Люси, что жажда собственности — у человека в крови. Поэтому я исповедовал и исповедую то, что Сталин называет капитализмом. Но иногда я, сам пугаясь своего вопроса, спрашиваю себя: а почему, собственно говоря, Россия должна подражать нам? И чему подражать? Технической оснащенности? Согласен. Но ведь мы претендуем и на другое — на высшую форму демократии. Между тем мы во многом и сегодня расисты. Чему же должен подражать Сталин? Ку-клукс-клану? «Американскому легиону»? Продажности политиканов?.. Одним словом, не относится ли к нам призыв «Врачу, исцелись сам»?

— А если врач не хочет «исцеляться»? Если он считает себя здоровым только потому, что он врач? Потому что он американец?