Непереводимая игра слов

Понятно, почему сказка стала серьезным рыночным фактором, – но почему сказку стали воспринимать всерьез? А ведь стали: когда философы и публицисты ломали копья вокруг «Матрицы», это еще можно было объяснять ее перекличкой с идеями Дебора и Бодрийяра. Но копья уже давно ломают вокруг философии «Гарри Поттера» или этики «Аватара». Когда сказки номинировали на «Оскара» за спецэффекты, это гляделось логично, но почему их номинируют за режиссуру и как «лучший фильм»? Я ищу ответ на этот вопрос и, кажется, нахожу.

Вот Нила Геймана, лучшего писателя-сказочника наших дней (на его счету «Американские боги», «Коралина» и «Звездная пыль», он придумывал комиксы про Сэндмена и писал сценарий «Принцессы Мононоке» для Миядзаки), спрашивают в интервью: а сам-то он верит в паранормальные явления, в магию и всё такое прочее? «Я думаю, – говорит Гейман, – они просто заменяют нам что-то другое, в чем мы нуждаемся. Интересно, что сейчас мы теряем НЛО. Люди гораздо меньше интересуются летающими тарелками, чем раньше. Сначала были феи, потом люди перестали в них верить – и поверили в НЛО. Сейчас они теряют веру в будущее и в космос. Так что, может быть, скоро люди опять поверят в фей».

* * *

Вот очередной Eurobarometer Poll – опрос, проведенный под эгидой Европейской комиссии, – показывает: Старая Европа всё больше отдаляется от традиционной религии. Однако отпавшие от церкви не спешат встать в атеистический строй, под знамена Ричарда Докинза и компании. В опросах они отвечают, что верят в «высшую сущность». В «дух». В «жизненную силу». Во Франции таких больше четверти (27 %). В Британии – больше трети (до 40 % «внеконфессиональных верующих»). В Чехии или Скандинавии – почти половина. А в Штатах, сообщает опрос Pew Forum on Religion and Public Life, примерно каждый восьмой (12,1 %, а среди молодежи до тридцати лет показатель еще вдвое выше) тоже верит во что-то, чего не может внятно определить. Или – думает, что верит. Или – хочет верить.

Мне кажется, это и есть деталь пазла, которой недоставало.

Сказка занимает место, которое раньше было заполнено массовой религией, а теперь становится свободно.

* * *

Попробуйте описать современный мир своими словами.

Попробуйте сформулировать, что в нем изменилось на вашей памяти.

Рано или поздно, уверен, вы придете к тому, что сейчас попробую сформулировать я.

Мы живем в мире, пережившем (всё еще переживающем) банкротство или, как минимум, жестокую инфляцию всех ценностных иерархий. Политические системы координат дискредитированы, от фашизма до коммунизма; рыночная демократия, казалось, продержалась дольше, но хватило последнего кризиса, чтобы в ее адрес хлынул поток некрологов, и вряд ли это спроста. Религиозные догматы утратили силу: Бог остался в иконах, но всё меньше проецируется на каждодневный уклад жизни. Культурные табели о рангах отменены или не воспринимаются всерьез. Ключевые слова для описания наблюдаемого – «релятивизм», «постмодернизм», «относительность всего». Ни одна из моделей, придающих жизни со всем ее подспудным трагизмом внятный и общий смысл, здесь и сейчас более не работает. Фабрика по выпуску надличностных ценностей закрыта на бессрочный обед.

Меж тем ни из чего не следует, что общественное животное гомо сапиенс вообще способно долго и комфортно существовать вне четких и общепринятых представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо. И в отсутствие прочих моральных ориентиров проще всего обратиться к сказке.

Именно она заняла вакантное место в мире, пораженном дефицитом смыслов. Именно она – общедоступная, обаятельная – исподтишка говорит с массовым человеком о том, о чем молчат более серьезные инстанции. В силу этой несерьезности сказка стала суррогатом этической системы координат: она не требует от человека слишком многого, не требует прежде всего ответственности. Она нашептывает ему желанное ласковым тихим голосом, а он в своем непритязательном, невзрослом развлечении подспудно ищет ответы на экзистенциальные вопросы. Ответы, разумеется, паллиативные – как бы понарошку; но в релятивистском, насквозь относительном мире именно они наиболее логичны, не сказать – единственно возможны.

Я говорю об этом с Мишей Шприцем, одним из двух создателей аниме-проекта «Первый отряд», оживляющего с помощью сказочного инструментария советскую мифологию Великой Отечественной. «Конечно, – пожимает плечами Миша. – В некотором смысле мы живем в эпоху возврата к самым консервативным фундаментальным ценностям. Идеология отказалась от попыток представить обществу целостную картину мира, наука – пускай и не отказалась, но тоже давно не годится на роль нового, правильного заменителя всеобщей религии, какой она казалась век назад: предлагаемых ею картин мира слишком много, и все они слишком сложны, чтобы комфортно разместиться в голове массового человека. Мало кто в силах строить свое восприятие мира на основе, например, теории струн. Остается сказка, которая вовсе не пытается объяснить происхождение феноменов».

* * *