Непереводимая игра слов

Мне хочется думать, он начал догадываться – а может, и вполне догадался, – о том, о чем мне думать как раз не хочется, потому что это чертовски неуютная, лишающая последних ориентиров мысль: что и смерть – не идеальный индикатор подлинности, и дело не всегда прочно, если под ним струится кровь, и ни отбитые почки, ни «срока огромные в этапы длинные», ни даже полная гибель всерьез не обязательно делают муляж оригиналом.

Впрочем, это всё спекуляции – а факт в том, что в последние годы своей жизни Летов ушел с «русского поля экспериментов», на котором становилось всё больше муляжей и в конце концов не осталось ничего, кроме них – включая, кажется, и само поле. Он записывал альбомы, которые критики в некоторой оторопи называли «светлыми», говорил в интервью что-то об «экологическом анархизме», сетовал на то, что употреблять психоактивные вещества стало сложней – здоровье не то, да и возраст. Он перестал связывать себя с какой бы то ни было социально активной силой. В последней его активно ротировавшейся на радиоволнах песне повторялся рефрен «без меня». Можно было сказать, что он перестал быть в оппозиции; или что он оказался в оппозиции ко всем; или что он просто прощается с жизнью; как угодно, по вкусу.

Потом, в феврале 2008-го, он действительно умер.

Канон рок-н-ролльного мифа, предполагающего жить быстро и умереть молодым дробь в правильный момент, соблазнителен – но в нем, разумеется, по-пелевински «какая-то лажа зарыта», и даже имя у лажи есть: пошлость. Вообще пошло обнаруживать в плотно подогнанных друг к другу деталях – мистический символизм, в изломанной биографической кардиограмме – высший промысел; усматривая тут руку Творца, мы унижаем его, подозревая в пристрастии к романтическим шаблонам не лучшего пошиба. Но глупость ничем не лучше пошлости, а глупо отрицать: всякая состоявшаяся биография стремится к самоорганизации. Просто судьба, сдается, – не прописанный бригадой горних сценаристов сюжет; она скорее сродни орнаменту или мелодии. Чему-то, чья логика не диктуется волей дидактичного автора – но выстраивается сама по воле ритмических повторов, симметричных взлетов и обрывов, по правилам гармонии и притяжения частиц. Чему-то, что больше похоже на кристалл или атом, чем на бульварный роман. Тогда, может статься, многозначительная максима про любимцев богов, уходящих вовремя, все-таки верна: логику ухода диктует выстроенная биография, замкнувший свои грани кристалл, исчерпанность валентностей на электронных орбитах. Добавить уже нечего – можно только испортить; так бывает на грани очередного большого перелома, который уже не пережить, оставшись самим собой.

В этой логике «вовремя» было в феврале 88-го для Башлачёва – когда его невероятно талантливая персональная легенда о русском духе, задавленном советской мертвечиной, но живом, страшном, но и прекрасном («редкой нашей силе сердешной, да дури нашей злой, заповедной»), оказалась на пороге практической – действием – проверки с довольно неутешительным результатом.

В этой логике для Цоя было «вовремя» летом 90-го – когда незаметно подошло к смертному рубежу время последних героев, гордых и странных одиноких лузеров с рукопашными умениями и брюслиевскими шрамиками на щеке: скоро им предстояло либо вымереть – либо уж сделаться частью совсем другой, так сказать, романтики и практики, потому что история, которую может описать раздолбайский, но искренний фильм «Игла», закончилась, – и началась история, которую может описать крепкий, но фальшивый сериал «Бригада».

И, наверное, в этой логике «вовремя» оказалось для Егора Летова – потому что Летов был, как ни крути, из той же когорты. Знать бы еще, почему. Какой мир и миф окончательно исчерпался к февралю 2008-го? К какой перемене реальности, к какому водопаду мы приближались тогда – и, надо думать, уже совсем приблизились сейчас? Может быть, к этому февралю не осталось ничего, совсем уж ничего мало-мальски не муляжного и не фальшивого? Может быть, сейчас мы готовы ухнуть вниз в буруны и пену какой-то новой правды? Но такой невиданной или страшной, что – «без меня», потому что даже Летову рядом с ней не было бы места?..

Когда Летов умер, ему было сорок три. У него во сне остановилось сердце.

Его последний альбом назывался «Зачем снятся сны». А до этого были «Долгая счастливая жизнь» и «Реанимация».

В этом месте можно многозначительно изогнуть бровь, регистрируя символизм созвучий. Можно не изгибать. Какая разница. Даже смерть – не идеальный тест на подлинность, да. Но все равно лучший из тех, что у нас есть. И Егор Летов всегда пытался применить его ко всему.

И сам он его прошел.

Нам не нравится время, но чаще – место

Остров кантор

Утопия Максима Кантора: режущий край Европы (2009)