Неподведенные итоги

Если помните, 16 ноября 1849 года Достоевский с петрашевцами были приговорены к смертной казни, к расстрелу! Решение о поми­ловании и замене смертного приговора ссылкой было известно тюремщикам заранее, до предполагаемой казни. Однако приговорен­ным не сообщили об изменении их участи. Они продолжали ждать смерти. Садисты заставили осужденных прожить страшную послед­нюю ночь. Утром их вывели на Семеновский плац. Зачитали приго­вор о смертной казни. Били барабаны. Была проведена полная под­готовка к церемонии расстрела. И лишь после этого трагифарс при­остановили. Заключенным огласили помилование! Чего стоят любые фантазии писателей и постановщиков перед таким изощренным представлением, срежиссированным го сударем-императором и его ассистентами!

При всем при этом мы с Гориным все-таки комедиографы. По­добный же материал, мягче говоря, не располагает к веселью. Но по­скольку нас обоих прельщал и манил трагикомический жанр, мы ре­шили написать сценарий так, чтобы было в одно и то же время озор­но и страшно, весело и трагично, бесшабашно и горько. Мы только потом поняли, что взяли старт там, где по традиции финиширует русский водевиль. Ведь, если вдуматься, все персонажи нашего сочи­нения заимствованы, по сути, именно из водевиля. Здесь и провинци­альный трагик, и его дочь-дебютантка, и молодой оболтус-гусар, и зловещий негодяй, и плут слуга, и благородный полковник. Эти пер­сонажи – почти маски, кочующие из одной веселой пьесы в другую. Но только там, где обычно водевиль благополучно кончается, мы начали свой рассказ и повели его совсем в другую сторону. Мы по­грузили всех наших водевильных героев в сложные перипетии тог­дашней российской действительности, и они вдруг начали жить со­всем по иным, неводевильным законам. При написании сценария нам хотелось столкнуть, перемешать две русские стихии: одну – ра­зудалую, гусарскую, любовную, хмельную, жизнерадостную и дру­гую – страшную, фискальную, тюремную, жандармскую, паучью, гнетущую. Из сплетения этих двух стихий и родился фильм «О бед­ном гусаре...», родилось и его особенное жанровое смешение.

Хочу привести цитату из рецензии Станислава Рассадина «Гусар­ская элегия», и отнюдь не потому, что критик хвалит картину. Конечно, лестно прочитать о себе добрые слова в прессе, но подобный подход к критике для меня давно отошел в прошлое. Я не делю критиков на «хороших», если они одобряют меня, и на «плохих», если они меня ругают. Для меня в первую очередь интересна личность автора рецен­зии и уровень его размышлений. Иной раз, читая восторженную ста­тью о своей картине, испытываешь скорее чувство стыда и досады, нежели благодарности. Когда тебя хвалит человек неумный и нета­лантливый, это так же противно, как если бы тебя поносил умный и талантливый. Редко встречаешь критическую статью, где автор понял свой замысел и с выработанных тобою позиций проанализиро­вал достоинства и недостатки. Еще реже сталкиваешься с разбором, из которого можешь сам постигнуть и для себя что-то новое, после которого начнешь яснее понимать, что же ты, собственно, «натво­рил». В подобном разборе, как правило, критик четко формулирует то, что ты сам лишь смутно ощущал. В таких случаях испытываешь благодарность к критику, во-первых, за то, что он умнее тебя. При­знательность появляется еще и оттого, что критик проник в твои на­мерения и помог тебе открыть что-то неожиданное в твоем собствен­ном произведении, о чем ты, может, догадывался, а может, и нет. И здесь иные мерки, нежели хула или похвала. Здесь автор рецензии, по сути, твой соратник, мы с ним разговариваем на одном языке. И если ему что-то не понравится, от этого не отмахнешься и не объяс­нишь некомпетентностью или недоброжелательностью.

Вот что пишет Рассадин:

«И веришь: если не в историю, так в Историю, в реальность той жизни, что была способна родить, пожалуй, еще и не такое. Если не во всамделишность амурничающих, куражащихся, пьющих и по­ющих гусар во главе с полковником, которого так неотразимо обая­тельно сыграл Валентин Гафт, так в конкретность русского военного характера, в достоинство русского оружия – достоинство, явленное не в тот момент, когда оружье обнажают для славы, но в тот, когда его охраняют от бесславия. В момент, исторически совершенно ре­альный, – ибо, мне кажется, фильм, играя и балагуря, уловил непо­вторимые черточки времени именно николаевского. Последекабристского. Не зря и начатого тем, что молодой царь хитроумно воз­звал к чувству чести поверженных героев декабря, виртуозно инсце­нировал на допросах милость к ним, чуть не сочувствие их боли за Россию – и ясно увидел уязвимость высокой чести перед ничем не гнушающимся обманом. А увидев, навсегда затвердил, что во имя собственной безопасности надобно отныне искоренять ее, эту лич­ную честь, которая, видите ли, „дороже присяги“, как осмелился за­явить в лицо ему один из братьев Раевских, спрошенный, отчего он, зная о заговоре, не донес на него...

Вольная, условная, невероятная фабула выросла из самой что ни на есть исторически достоверной почвы...»