Непонятый «Евгений Онегин»

Новые детали портрета «ближних» — включение имен собственных как прием индивидуализации; прием лишь обозначен и начат; персонифицированные еще лишены индивидуальных характеристик; впрочем, и таковые уже намечены: дана привязка к месту («псковская дама»), не вполне удачная, потому что излишне автобиографическая, использован прием имен-масок (Дурина, Мизинчиков; с Мизинчиковым неоднозначно: маске корреспондирует жизнь — среди псковских соседей Пушкина был помещик Пальчиков); прием имен-масок здесь тоже не вполне удачный, потому что «чужой», а с ревнителем классицизма, «критиком строгим», полемика велась буквально в предшествовавших строфах. Конечно, с исключением описания наряда Онегина терял смысл и комментарий к нему, но возможно, что текст этот сам по себе не удовлетворял поэта. Однако опробованный здесь прием индивидуализации в дальнейшем найдет применение и развитие.

Групповой портрет уездного дворянства, сразу же намеченный при появлении Онегина в новой среде, закрепляется и поддерживается в последующем повествовании, однако довольно долго ждет кульминации; она наступает в пятой главе. Многокрасочность портрета не в последнюю очередь объясняется тем, что он дан здесь на пересечении принципиально многих сюжетных линий романа. Даже поэт не отделяет себя от изображаемого быта: «Мы время знаем / В деревне без больших сует: / Желудок — верный наш брегет…» Здесь происходит первая и единственная встреча Онегина с уездным сборищем (если не считать предварительной — на похоронах дяди); герой компенсирует досаду тем, что «стал чертить в душе своей / Карикатуры всех гостей». Но для прочих собравшихся именины соседки — нормальный быт.

Групповой портрет пятой главы принципиально нов в романе — и объемом, и смыслом, и формой. Это крупнейший мозаичный портрет, включающий не только обобщенную характеристику, но и монтаж до десятка индивидуальных характеристик. Портрет органично вписан в густую и сочную картину быта.

Уже обращалось внимание, что портретные зарисовки получают колорит в зависимости от угла зрения на них, от субъективности героев или автора. Портрет пятой главы рисует собравшихся на именины Татьяны. «Она в семье своей родной / Казалась девочкой чужой». Она предстает одинокой, чужой и на своих именинах.

Толпа жужжит, за стол садясь…

Уста жуют…Никто не слушает, кричат,Смеются, спорят и пищат.

Смущение Тани видит один Онегин, прочие заняты пирогом. «На десерт» после жаркого и бланманже под цимлянское идут приветы и поздравления Татьяне, но когда «толпа в гостиную валит», именинница просто уходит из поля зрения: «сосед сопит перед соседом», девицы шепчутся в уголку, зеленые столы на восемь робертов «зовут задорных игроков»… Абсолютная бездуховность всего сборища, подчеркиваемая пошлой галантностью Трике, драматизирует переживания Татьяны: только неожиданный «чудно» нежный взор Онегина оживляет ее сердце.

Но Татьяна — «милый идеал» Пушкина. И поэт мстит за свою героиню непривычно едким, саркастическим изображением толпы. Нет, картина увидена здесь не глазами Татьяны: героиня углублена в свои переживания, ей ни до кого нет дела, все силы ее уходят на то, чтобы совладать с нахлынувшим чувством; она сама здесь — объект изображения. Повествование ведется от объективного лица автора; но горячая симпатия поэта к своей героине, сострадание ей повышают эмоциональный накал картины. Сами социально заостренные характеристики гостей выдают умный и глубокий взгляд поэта.

Емкость группового портрета пятой главы эмоционально подготовлена предшествующими строфами. В пушкиноведении уже давно отмечена непосредственная связь между портретами гостей и чудовищами сна Татьяны. «Гости, которые в реальной жизни Татьяны присутствуют на ее именинах, а позднее и на балах в Москве, как бы предвосхищены мрачными образами сказочных упырей и монстров-гибридов — порождениями ее сна»[247]

. Еще одно из таких наблюдений. К. Кедров пишет:

‹‹Татьяна пробуждается в тот же страшный сон, только еще страшнее, потому что он продолжается наяву. Описание бала Лариных порой кажется повторением сна:

С о н	Б а л
Чудовища	Скотинины…
Другой с петушьей головой	Уездный франтик Петушков…
Карла с хвостиком	С семьей Панфила Харликова…
Череп на гусиной шее,	…мосье Трике
в красном колпаке	В очках и рыжем парике››[248].

Художественная симметрия чудовищ сна и сборища на именинах на самом деле не подлежит сомнению.

Такова атмосфера, в которой появляется портрет «соседства» пятой главы. Какова же его художественная структура?

Начинается он суммарным описанием: