Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

— Одна история нас больше всего напугала — тетушка Пол клялась, что это правда, что это случилось, когда она была девочкой. Одна компания самогонщиков нализалась собственного продукта и не уследила за огнем под перегонным кубом. Сгорели несколько акров леса, и поля, и парочка домов. Она говорила, что, когда их нашли, они лежали в ряд — кто-то размозжил им кости рук и ног, а вместо них воткнул ореховые ветки… вроде как пугалам. Якобы так Старик Ореховые Кости и получил свое имя. Я всегда думал, что она просто хотела запугать нас, чтобы мы не отлынивали от работы.

— Со мной бы сработало, — сказал я.

Рэй усмехнулся.

— Вот что я тебе скажу: коровам не часто приходилось ждать, чтобы я их с утра подоил. — Он посерьезнел, почесывая бороду. — А с чего ты вдруг об этом спрашиваешь?

Я махнул на дом.

— Сам знаешь, каково это — вот так прибираться в доме. Какую вещицу ни перевернешь — из-под нее воспоминания выползают.

* * *

Позднее я часто возвращался мыслями к тому, что сказал, когда мы с Джиной только-только вошли в дом и увидели бабушкино кресло: казалось, будто она дочитала книгу, отложила ее и спокойно решила, что сегодня хороший день, чтобы умереть. Такие фантазии успокаивают, но, может быть, так оно и было на самом деле. Она не теряла связи с нами, своими детьми и внуками, хоть нас и разбросало по стране. Она знала, что у меня скоро будет отпуск, знала, что он наложится на отпуск Джины.

А мы были ее любимчиками. Даже миссис Тепович это знала.

Поэтому мне хочется думать, будто бабушка верила, что, если изберет верное время, первыми в доме окажемся мы с Джиной. Она не могла хотеть, чтобы это была моя мама. Не могла хотеть, чтобы первым на чердак поднялся мой отец. Некоторые вещи слишком жестоки, какая бы за ними ни скрывалась любовь.

Возможно, она думала, что мы скорее поймем это и примем. Потому что мы были ее любимчиками, и, хоть мама и выросла здесь вместе с моими тетями и дядями, все они прожили вдали от лесов гораздо дольше, чем мы, бабушкины внуки.

Когда уютный покой субботнего дня разлетелся на осколки, мы с Джиной были в разных частях дома. Я перебирал в кладовке прошлогодние консервы и как раз обнаружил древнюю стеклянную банку, полную монет, когда сверху донесся дрожащий крик. Я подумал, что Джина наткнулась на дохлого енота, на гнездо с высохшими трупиками белок… на что-нибудь из того, что порой обнаруживается на деревенских чердаках.

Но когда Джина спустилась за мной, лицо ее было бледным, а голос таким тихим, что я едва его слышал. «Шей, — говорила она, или пыталась сказать. —

Шей». Она повторяла это снова и снова, через силу, глядя в никуда. «Шей».

Я не верил ей, пока поднимался на чердак по складной лестнице; не верил, пока шел по грубым скрипящим половицам, сгибаясь под скатом крыши, окруженный полумраком, паутиной и запахом вековой, казалось, пыли. Но, проведя на коленях пять, а может, и двадцать минут, я поверил, пусть даже окружающий мир окончательно утратил смысл.

На чердаке был свет, тусклый, сочившийся сквозь маленькие треугольные окошки в крыше. И воздух, проходивший сквозь реечные отдушины с обоих концов. И тело моей сестры на раскладушке между побитым жизнью чемоданом и башней из картонных коробок, укрытое натянутой до груди простыней.

Простыня не была ни пыльной, ни пожелтевшей. Она была чистой, белой, недавно постиранной. Бабушка восемь лет подряд стирала простыни мертвой внучки — это никак не умещалось у меня в голове, а моему сердцу просто хотелось остановиться.

Постепенно до меня дошло: мы не должны были узнать Шей, ведь она умерла уже восемь лет назад. В лучшем случае сухая жара превратила бы ее в мумию, в иссохшую оболочку. В худшем случае от нее остались бы лишь ошметки кожи, кости и пшеничный шелк волос. Но самое страшное, что я мог о ней сказать, — это что она выглядела очень, очень исхудавшей, а когда я дотронулся до ее щеки, кожа оказалась гладкой и тугой, но податливой, точно недавно замешенная глина. Касаясь ее, я почти ожидал, что сейчас Шей откроет глаза.

Ей было девятнадцать тогда, и было девятнадцать сейчас. Ей было девятнадцать все эти восемь лет. Ей было девятнадцать, и она была мертва, но нетленна. Она лежала на одеяле и на постели из трав. Травы окружали ее со всех сторон. Стебли и пучки их торчали между слоев второй простыни, которая обматывала ее тело, точно саван. Запах их, резкий и пряный аромат полей и деревьев, заполнял мне нос.

— Ты думаешь, это сделала бабушка? — Джина стояла позади меня, прижимаясь к спине. — Не вот это, тут никаких вопросов нет… я имею в виду, убила ее. Не намеренно, а случайно, и просто не смогла нам об этом сказать.

— Я пока не знаю, что и думать.