Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

То, что я увидел, обнимало угол, в котором встречались передняя и боковая стены буфета, но высоко, футах в десяти от пола. Сперва я подумал, что это мусорный пакет или кусок брезента. Даже в огромную летучую мышь, повисшую на стене, я поверил бы охотнее. Но постепенно я осознал, что оно расплескалось о бетон, и в обе стороны от точки столкновения веерами расходятся ржавые пятна.

Я пригляделся внимательнее — и увидел одежду, старое бесформенное пальто, прилипшее к стенам, а под ним проглядывало кружево переломанных костей. Голова? Формально она все еще была на месте.

Судя по тому, что тело выглядело высохшим, оно провело там немало времени. Это, разумеется, был не демон с крыши, и теперь мне не хотелось подниматься дальше. Если бы эта тварь разбилась об пол — еще ничего. Но она не упала. Она врезалась прямо в угол, более-менее горизонтально. Казалось, ее запустили из катапульты и сила удара была такой, словно она упала с высоты в сотню этажей.

Лорелея тоже пялилась на нее, хоть и не так потрясенно. Но она определенно была потрясена. Она ведь до сих пор не начала делать фотографии.

— Ты такое раньше видела? Хоть раз? — спросил я.

— Не совсем, — ответила она. — Мне кажется, я видела место, где разбился один из них, упавший с крыши заброшенной психиатрической больницы. Но такое я встречаю впервые. — Она еще немного поизучала его и повернулась, чтобы оглядеться вокруг. — Может быть, он сделал это с разбегу. Разбежался и прыгнул.

— Прямо в стену? Чтобы разбиться об угол? — переспросил я. — Они так делают?

Лорелея пожала плечами и указала на подтверждение.

— Зачем им это делать?

— Творческие поиски? — Она не знала. И ей не суждено было узнать. — У них нет собственных тел. Они их заимствуют. Вселяются в те, которые ослабли настолько, что их можно захватить. Маркус называет таких людей оболочками. Или животных, неважно. Но эти тела начинают распадаться. В конечном итоге с плотью и костями это случается всегда. Но их присутствие, похоже, ускоряет процесс.

Я вспомнил старые картины, давние религиозные предостережения, на которых демоны выглядели так, что в них почти можно было узнать какие-то извращенные формы.

— Маркус считает, что в конце концов они начинают так ненавидеть тело, которое носят, что, пока у них есть еще время, демонстрируют к нему все презрение, какое только могут. — Она посмотрела на меня с кривой, дурашливой улыбкой. — Но это лишь теория, а то нет?

— Почему они так ненавидят тела?

— Дело не только в телах. Дело вообще во всем. Они ненавидят быть. Они — противоположность бытия. Его антитеза. Вплоть до клеточного и молекулярного уровня.

Только теперь Лорелея начала делать снимки. Возможно, это был ее способ справляться с жизнью. Сквозь линзы все выглядит терпимее.

— Можешь забыть большую часть того, что религия говорит о демонах, — сказала она мне. — Все, на что она способна, — это пытаться объяснить то, что существует намного дольше нее, пытаться впихнуть это в свои рамки.

— Ты сказала «большую часть». А в чем религия права?

— Например, в том, что они обитают на брошенной земле и в прочих местах запустения.

Когда-то это означало бы пустыни, и леса, и высокие скалы. А теперь? Я вспомнил все те места, в которых Лорелея снимала свои мрачные фотографии. Обветшалые дома, и заброшенные фабрики, и покинутые офисные здания, обратившиеся в руины, потому что мир в них больше не нуждался. Мы двинулись дальше и оставили после себя пустоты. Должно быть, они делались чем-то вроде магнитов. Населенные демонами деревни, населенные демонами города… быть может, мы всегда жили по соседству с Адом.

— В конце концов, — сказала через плечо Лорелея, — я начала думать о демонах как о духовном эквиваленте антиматерии.

* * *

Первые ночи в мотеле напоминали ночевки в лагере; Лорелея лежала на кровати, я — на полу, и оба мы не спали, но и не спешили сделать первый ход. Мы были терпеливы, позволяли всему идти своим чередом и, возможно, не хотели второпях совершить ошибку.

Мы просто разговаривали, и хотя можно было подумать, что за четырнадцать лет у нас набралось много тем для обсуждений, среди них оказалось на удивление мало того, что имело значение. Поэтому у нас было вдоволь времени, и пространства, и тишины для того, что его имело.

Например, для главного моего вопроса:

— Как, бога ради, ты в это ввязалась?

— Сначала была фотография, — ответила она. — Я просто начала ходить в подобные места, чтобы делать снимки. Они были мне ближе. Они больше меня отражали.

«Что именно они отражали?» — подумал я, но не спросил. Пустоту? Покинутость? Выжженность? Трудно было слышать это и не ощущать вину. И хотя сейчас Лорелея была гораздо лучшим фотографом, чем тогда, когда мы были вместе, я бы отдал почти все, чтобы она снова стала такой, как прежде, и видела мир так, как раньше.