Неповторимое. Том 2

Конечно, объективно ухудшающаяся с каждым днем обстановка в ДРА в целом своими корнями опять-таки и в первую очередь уходила в субъективный фактор – Х. Амин! И коль руководство СССР уже было обеспокоено тем, что Афганистан может изменить свой политический курс, то в этих условиях, естественно, можно и нужно было подумать о всех возможных вариантах действий для недопущения такого исхода.

Возвращаясь к субъективным факторам, надо отметить, что не менее важную роль сыграло личное отношение Брежнева к коварству Амина: Леонид Ильич лично обратился к нему с просьбой (правда, запоздалой), чтобы была сохранена жизнь Тараки, и Амин поклялся, что исполнит эту просьбу. Но он лгал – уже в это время Тараки не было в живых. Но когда о смерти Тараки опубликовали сообщение, Брежнев взорвался. И его можно было понять: он беспокоился и о своей чести, и о чести Советского Союза, который должен был защитить Тараки; это не Горбачев, который бросил на произвол Хонеккера и других лидеров социалистических стран.

Естественно, эта оценка и настроение Брежнева тоже явились субъективным фактором, который повлиял на пересмотр решения Политбюро о невводе наших войск в Афганистан. Учитывая же, что в окружении Леонида Ильича были такие, как Устинов, вполне понятно, что возмущение Брежнева не только поддерживалось, но и всячески подогревалось.

В то же время примечателен тот факт, что уже во второй половине 1979 года Косыгин или не приглашался, или сам не являлся на заседания, где обсуждался афганский вопрос. Уже было видно, что Политбюро сползает со своих принципиальных позиций. И поскольку на таких заседаниях руководство правительства все-таки должно присутствовать, то приглашался молчаливый Н.А. Тихонов – он устраивал всех. Кстати, являясь по возрасту фактически ровесником А.Н. Косыгину, он у последнего унаследовал многое в руководстве экономикой, но за пять лет пребывания в должности председателя правительства не обеспечил движения страны ни по одному из направлений. Наоборот, образовался застой.

Чувствуя, что руководство страны фактически уже у порога изменения своего решения по вводу наших войск в Афганистан, Н.В. Огарков предпринимает последнее усилие – уговорить Д.Ф. Устинова не делать этого. В связи с этим он приглашает С.Ф. Ахромеева и меня к себе и сообщает, что хотел бы в нашем присутствии (так сказать, при свидетелях) высказать министру нецелесообразность такой акции и обосновать это. А при необходимости мы должны были его поддержать.

Устинов принял нас сразу. Пригласил почему-то на этот разговор Епишева (возможно, с учетом того, что он бывал в Афганистане). Николай Васильевич докладывал долго, но толково. Дмитрий Федорович не перебивал, однако по лицу было видно, что он скучал и всем своим видом показывал: «Ну, зачем ты мне обо всем этом говоришь? Ведь уже все предрешено, и я не намерен что-то менять!»

Огарков закончил. Устинов промолчал, затем, обращаясь к Епишеву, спросил:

– Алексей Алексеевич, у тебя вопросы есть?

– Да нет у меня вопросов. У Генерального штаба всегда свое мнение, – потрафил он министру.

– Это верно. Но я учту мнение Генерального штаба.

Разговор не получился. Когда мы уже собирались уходить, я обронил:

– Товарищ министр обороны, мы чувствуем, что это последний шанс.

– Дмитрий Федорович, – продолжил Огарков, – мы очень надеемся на вас.

А на следующий день, 8 декабря 1979 года, состоялось совещание у Брежнева. Видно, по инициативе Андропова или Громыко был приглашен и Огарков. Но не на самом совещании у Брежнева, а до этого в Ореховой комнате (тыльная комната за кабинетом Брежнева) за полтора часа до совещания Андропов, Громыко и Устинов предложили Николаю Васильевичу доложить оценку обстановки и мнение Генштаба по поводу ввода наших войск в Афганистан.

Позже Николай Васильевич делился со мной своими впечатлениями:

– Я понимал, что им надо было все-таки полнее «вооружиться», прежде чем проводить совещание с участием Брежнева. На этой встрече особо активно вели себя Андропов и Громыко. Устинов молчал. Затем подошел Суслов, который присел к круглому столу, но в разговор не включался, хотя слушал внимательно. В итоге часового разговора, в котором я старался их убедить не делать этого шага с вводом, они меня только поблагодарили, и я уехал.

– Но вы почувствовали, к какому решению они были склонны? – спросил я.

– Как-то однозначно сделать вывод было нельзя, но то, что и Громыко, и Андропов нервничали, – это было видно, особенно когда я говорил о возможных последствиях для Советского Союза.

Еще бы не нервничать!