Непрочитанные письма

На своей шкуре мне не доводилось испытывать таких нагрузок. Однако метров по сто пятьдесят вахта, в которой я работал, проходила. Для меня, впрочем, и этого было вполне достаточно: однажды, после ночной смены, когда уж больно лихо шли наши дела, я только из воспоминаний современников узнал, что между четырьмя и пятью на небе играли сполохи северного сияния, — мне-то казалось, что просто искры из глаз сыплются.

И все же это такая работа, которая и сейчас мне снится, как лучшие мои часы на этой земле...

Показалась буровая: вышка, насосный сарай, котельная, сушилка, балок мастера с антенной рации, балок-столовая — песчаный островок среди ржавых болот. Ворота вышки распахнуты, заметно какое-то мельтешение: наращиваются, что ли?

— Не-ет, — сказал Метрусенко, поглядев на вышку. — Замер они делают — вот что. Азимут ловят. Рыбнадзора на них нет. Вон и Толик идет, тоже великий рыбак. Портфелем ему рыбу ловить. Или чемоданом.

Временами Федор становился сварлив до крайности. Надолго, правда, его не хватало.

— Чао, — вяло сказал Мовтяненко.

— Какао, — хмуро отозвался Федор. — Я думал, уже кондуктор добиваешь, а ты все по азимутам шастаешь... Оно, конечно, напрямую любой Метрусенко забурится, а вот кривизну набрать — так тут особый дар нужен...

— Ну тебя, — отмахнулся Мовтяненко. — Всю ночь не могли каротажники прибор наладить, а тут ты еще...

— И чувства юмора у тебя, Толик, нету, — удовлетворенно заметил Метрусенко. — Нету-у-у!

Мовтяненко улыбнулся.

— Последний замер, Федя. Сейчас начнешь бурить...

Давно это было. Давно. Уже ни левинской, ни китаевской бригады нет на Самотлоре. Но город снова проснулся, собирается на работу, перед автостанцией стоят наготове надменные «Икарусы» и работяги «Уралы» с неуклюжими будками за кабиной, кургузые «пазики» и деловитые ЛиАЗы, толпится народ, и голос из динамика далеко разносится окрест:

— Для бригады Громова... Для бригады Шакшина... Для бригады Петрова... Для бригады Павлыка... Для бригады Недильского... Для бригады Мовтяненко...

Вот так. Толик Мовтяненко и Вася Недильский уже буровые мастера. Хотя почему уже? Пора. Только Федя Метрусенко где же теперь обретается, кого учит ремеслу, или рыбалке, или игре?..

Постоял немного, поозиравшись — не мелькнет ли где черный шлем волос Толика Мовтяненко или хитрая улыбочка Васи Недильского: нет, вроде не видать. Должно быть, торчат на складе, подбирая для буровой какое-нибудь железное барахло. Китаев без таких изыскательских экспедиций утра не мог начать — и эти туда же.

Я отправился в гостиницу и шагов через сто догнал человека, который шагал не спеша, весело помахивая детским портфельчиком. Седая грива явно не сочеталась с этим школьным атрибутом.

Человек оглянулся и сказал сварливо:

— Ну, конечно. Опять ты. Чё мотаешься взад-вперед? Насовсем бы перебирался. И кстати: где Лехмус?

— На БАМе, — ответил я. И сам спросил: — Куда это ты с портфелем собрался?

Метрусенко неожиданно смутился.

— Да так... На консультацию иду. Экзамены скоро. За десятый класс сдаю.

— Ты?!

— Я. А что? Я теперь в команде по тушению выбросов. А там инженерные знания нужны, понял? А как же инженером стать без десятилетки? Не знаешь? И я не знаю. Вот я в школу и пошел. Письмо Онегина к Татьяне.

— Ну, Федя!..

Честное слово, я не мог скрыть удивления. Все, что угодно, вообразить мог, только не Федора Метрусенко за школьной партой. Конечно, письмо Онегина к Татьяне: «Я думал: вольность и покой замена счастью. Боже мой! Как я ошибся, как наказан...»

— Вечером заходи, хорошо?

До вечера был еще целый день; я бродил по городу, ездил на буровые — так просто, поглазеть, чтобы не отвыкнуть, и, конечно, зашел в редакцию городской газеты «Ленинское знамя». Не было еще случая, чтобы, оказавшись в Нижневартовске, я не побывал в редакция.

Особая это газета, и место у нее особенное, свое. Она всегда отличалась верным и бескорыстным служением главной цели — освоению Приобья, не было в ней никогда ни пустого бахвальства, ни легковесной трескотни, ни барабанного боя. Вместе с Самотлором и людьми Самотлора газетчики по праву делили и радость удач, и горечь поражений, о победах говорили со спокойным достоинством, недостатков не скрывали, старались трезво в них разобраться.