Непрочитанные письма

Ровно гудел двигатель, мгла пропускала нас, расступаясь, и снова смыкалась за нами. Как в песне моего московского товарища и коллеги: «Мы проходим. За нами трава не растет. И деревья стоят, словно брусья. Прилетит вертолет. Улетит вертолет. Ты дождись меня. Ave, Маруся...» Грустно было на душе. Что-то уходило безвозвратно, неостановимо. Скоро уезжать, и опять я не узнаю или узнаю совсем потом, как сложится здешняя жизнь, прошедшая без меня. У каждого свое ремесло и своя планида, но что же делать, если за десять или более лет мое ремесло так переплелось с их делами, что я не знаю толком, где кончается одно, а начинается совсем иное. По правилам игры мне следовало бы стоять в стороне, где-нибудь на полях или на чистом обороте машинописной страницы, да и на той, на которой строчки, стараться не выдавать своих пристрастий и говорить лишь о том, как замечательными трудами замечательных людей совершаются здесь замечательные преобразования. Все это так. Сколько новых городов выросло в последние годы на Тюменской земле, сколько дорог, железных и бетонных, пересекли неприступную затишь болот. И объемы добычи продолжают расти, и цифры по-прежнему завораживают воображение, и мировое значение этого региона неоспоримо. Так что же значит на этом фоне судьба Макарцева, Иголкина, Азимова, Ладошкина, Сайтова, Абдуллина, Демина, Казачкова, Львова, Сухорукова или Метрусенко? Многое. Очень многое. Без них этот край не стал бы таким, каков он сейчас. Без них он не будет таким, каким может стать. Да-да, в освоении Западной Сибири участвуют сотни тысяч, миллионы. Изменится ли что-нибудь от того, если на место этих людей придут другие? Изменится. Многое изменится. Но одни изменения естественны и, быть может, желанны, иные порождены нетерпеливым непониманием. Перемены в Нягани наметились едва различимым пунктиром. Но хватит ли у новых руководителей терпения, чтобы разглядеть в людях, которых они не знают, их дар и надежность, человеческую и профессиональную? И хватит ли терпения у тех, кто новых руководителей назначил, дожидаться, не сиюминутных результатов, а качественных перемен?..

Об этом я размышлял еще и по причинам, связанным с моими собственными занятиями. Документальная проза, по существу, лишена маневра, она оперирует фактами и обстоятельствами действительности, а не вымысла. Сколько раз герои мои делали совсем не то, что им следовало бы делать для более плавного и логичного развития сюжета, не вовремя переходили на другую работу, или уезжали совсем, или строили несусветные планы, или заводили друзей в компаниях, явно выпадающих из привычного ряда, или, наоборот, ссорились с теми, кто по всем статям и статьям вроде бы подходил им. Но, как бы ни искушало стремление подправить, подровнять биографию героя, — затея эта бессмысленна и опасна. Мало ли что мне мечталось. Быть может, я хотел бы видеть Макарцева наконец-то буровым мастером, а Китаева министром, встретить своего сына в Нягани или на Харасавэе. Только совсем мне не хочется, чтобы эти слова были восприняты как сожаление по поводу несовершенства жанра. Судьба дает очеркисту незаменимый дар — подлинное, неподменное время, проведенное с героями, и оно, это время, вбирает в себя непоправимое прошлое, которое прорастает в настоящее.

Как-то мне посчастливилось побывать в Париже, в музее Оранжери, где в двух овальных залах развешаны по стенам знаменитые «Кувшинки» Клода Моне.

Собственно, это одна и та же картина, один и тот же уголок пруда, написанный в разное время суток, но даже там, где небо погасло, не возникает ощущения беспросветного мрака, — это не полотно, где нет солнца, это картина, из которой солнце ушло; мгновение настоящего, в котором сохранилась память о прошлом... Для Моне «Кувшинки» были продолжением и развитием его «больших серий», начатых когда-то «Стогами». Он прожил длинную жизнь, пережив художников своего круга и многих из молодых; при нем прославились Матисс и Пикассо, Брак и Леже. Моне был знаменит, его картины продавали и перекупали, их уже пытались подделывать, имя его было окружено академическим почитанием, — но никуда из его длинной жизни не ушли свет юношеской дружбы и первой любви, злая горечь несправедливости газетных отзывов о первых выставках («Вчера на улице Лепелетье арестовали какого-то беднягу, который после посещения выставки начал кусать прохожих»), отчаяние собственных писем, взывающих о помощи («Не можете ли вы одолжить мне два-три луидора или хотя бы один?.. Я пробегал вчера весь день, но не смог добыть ни сантима») и оставшихся без ответа. Моне всю жизнь не любил теорий, но теория импрессионизма существовала, она выросла из полотен и, в меньшей степени, из споров их авторов — они работали, а те, кто научился смотреть их картины, рассуждали о теории разложения тонов, изучали технику нанесения мазка, исследовали палитру художников.

Вот палитра Клода Моне:

свинцовые белила,

желтый кадмий (светлый, темный и лимонный),

вермильон, кобальт фиолетовый (светлый),

тонкотертый ультрамарин,

изумрудная зелень.