Неразделимые

После смерти жены, Анны Цветаноской, он перешел в школу, выгородил в одном классе две комнатки и жил там вот уже три года.

— Леса, воды, воздух, птицы… — продолжал он. — Я не мыслю без этого своей жизни… Душа очищается, обретает спокойствие — есть ли что-нибудь лучше этого… Ну, а есть это, так есть и счастье… Я ни за что на свете… — и, не закончив своей мысли, он внезапно остановился, пораженный каким-то ужасом, словно повиновался резкой, только ему слышной команде. От нас не укрылось его состояние: тонкое, исхудалое лицо учителя расплылось в болезненно-застенчивой юношеской улыбке, казалось, он говорил: «Извините, я и сам иногда не понимаю, о чем говорю, забываюсь…» Он походил на юношу, неосторожно обнаружившего перед другими свою безумную страсть!

Это крайне встревожило болтливого Янчуле. Крохотные, черные глазки заблестели вдруг настоящей человеческой тревогой, и Янчуле сразу повернулся к нам другой стороной. Опустив голову, он вроде бы смотрел в другую сторону, но всем своим существом был здесь и жадно глотал каждое слово, вылетающее из уст учителя, словно он только для того и живет. Чудной и диковатый, непонятный, замкнутый, красивый, он то и дело устремлял на учителя светлый взгляд, словно просил его: «Не надо, дорогой учитель, не надо столько говорить, не надо мучиться, добрая ты душа!» Будь его воля, он набросился бы на нас, как кровожадный зверь.

— Ты, Янчуле, ступай-ка прямо домой, здорово, поди, устал, — сказал ему учитель, когда мы подошли к школе.

— А печь? — огорченно и озабоченно спросил Янчуле, словно в чем-то остерегая учителя. — Ненастье-то не проходит, собака с кошкой сегодня заснут рядом.

— Не волнуйся, Янчуле, — успокоил его учитель. — Наверняка жар еще остался.

— Прощайте, — пробурчал понуро Янчуле, снимая шапку с головы, стриженной и черной, как у пугала. Уходя, он то и дело оборачивался и кланялся, а глаза его смотрели только на учителя, словно ему хотелось что-то сказать, о чем-то его предупредить, но в последнюю, однако, минуту он передумал и, как собака, прихрамывая, помчался к деревне. Несся как сумасшедший и при этом выл! С детства одна нога у него была короче другой. В деревне это объясняли тем, что мать оставила его под распустившимся деревом еще в ту пору, когда в церкви не освятили цветения, вот одна нога и высохла, спасибо, еще хоть как-то ходит. Бежит вприпрыжку и воет, вылитый пес.

Метель началась около полуночи и продолжалась до самого утра. На рассвете стихло. Все вокруг завалило снегом, всюду белым-бело. Большую часть ночи мы проговорили с учителем, лишь под утро нас одолел сон. Небольшая его комнатушка была холодной и темной. В низенькое окошко, грубо пробитое в стенном проеме, разве что увидишь клочок неба да вдохнешь глоток свежего воздуха. От непогоды жилище выглядело еще непригляднее и меньше, как, впрочем, и все вокруг — вещи, стол, стулья, даже и шкаф будто уменьшились в своих размерах. Комната давно не проветривалась, казалось, воздух в ней был совершенно отравлен, и мы нескоро привыкли к тяжелому, застоявшемуся духу. Пахло мышами. Похоже, учителю жилось нелегко, а может, он и вовсе опустился. При всем желании найти здесь что-либо приятное, радующее глаз было невозможно. Все было заброшено, забыто; вместо человеческой руки здесь хозяйничала черная пыль. В одном углу стояла железная печка, погасшая, стыдливая, маленькая, будто детская игрушка (она удивительно походила на самого учителя), на металлической двуспальной кровати — она тоже выглядела необычно маленькой — упоенно дрых старый, на редкость ленивый кот.

— Алек, дружище, тебе не стыдно? В доме гости, а ты спишь, смотри, тебе мыши уши отгрызут! Алек, дорогой, мало я тебя учил, все время ты меня позоришь, дружище! — Он беззлобно ругал толстого кота, но Алек, будто оглох, вел себя совсем неприлично, вообще не отзываясь на нежный, ласковый голос хозяина. Напротив, этот обжора словно бы рассердился на своего хозяина, во всяком случае никаких признаков смущения или воспитанности он не проявлял. А может, и впрямь околел на радость мышам. Ну как не подумаешь, будто все здесь уже позади, всему пришел конец!

— Будьте, как дома, — сказал радушный хозяин. — Для начала выпьем немного ракии[69], друзья. — Он разлил ракию в рюмки, которые вынул из зоошкафа, неизвестно сколько времени стоявшие там без употребления. Ополоснул он их спиртом, подшучивая, конечно, над собой, но делал все неумело и топорно. Чокнулся с каждым из нас, ослабевшая рука его дрожала и плохо слушалась. Лишь громадные, расширенные, как у лунатика, глаза да мягкий, детский взгляд, похоже, ничто не могло изменить. Ликующим голосом он с трогательной радостью произнес тост: — Мир умершим, живым — любовь, братья! Будьте здоровы!

Учитель старался угостить нас и ублажить как можно лучше.