Неразлучные

Прозвонил колокол, и мы перешли в столовую. Как же их много! Я знала всех, кроме матери мадам Галлар: гладко причесанные седые волосы, типичное лицо, какое и должно быть у бабушки, — ни одной мысли на ее счет у меня не возникло. Старший брат был в сутане — он только что поступил в семинарию. Они с Малу и месье Галларом вели вечный, судя по всему, спор об избирательном праве для женщин: да, это возмутительно, что мать семейства имеет меньше прав, чем пьяница-чернорабочий, однако, возражал месье Галлар, в рабочей среде женщины более «красные», чем мужчины; в конечном счете, если закон пройдет, он будет на руку врагам церкви. Андре молчала. На дальнем конце стола близнецы кидались хлебными шариками, мадам Галлар смотрела на них с улыбкой и не вмешивалась. Впервые я осознала, что в этой улыбке кроется ловушка. Я раньше завидовала независимости Андре — и вдруг она показалась мне куда менее свободной, чем я. За ней стояло все это прошлое, ее окружали стены этого громадного дома, эта огромная семья. Тюрьма, и все выходы из нее строжайшим образом охраняются.

— Ну? Что вы думаете о нас? — неприветливо спросила Малу.

— Я? Ничего. Почему вы спрашиваете?

— Вы оглядели весь стол. Вы же что-то подумали.

— Что вас много, вот и все, — ответила я.

И сказала себе, что нужно научиться следить за выражением лица.

Выходя из-за стола, мадам Галлар обратилась к Андре:

— Ты не хочешь показать Сильви парк?

— Да-да, — согласилась Андре.

— Накиньте пальто, вечер прохладный.

Андре сняла с вешалки в вестибюле две лоденовые накидки. Горлицы спали. Мы вышли через заднюю дверь, которая вела к службам. Между каретным и дровяным сараями скулила и рвалась с цепи немецкая овчарка. Андре подошла к будке:

— Иди сюда, бедненькая Мирза, пойдем погуляем.

Она отвязала собаку, та радостно прыгнула на нее и побежала впереди нас.

— Как вам кажется, у животных есть душа? — спросила меня Андре.

— Не знаю.

— Если нет, то это страшно несправедливо! Они так же несчастны, как люди. И не понимают почему, — сказала Андре. — Это ведь еще хуже, когда не понимаешь.

Я ничего не ответила. Я так ждала этого вечера! Думала, что окажусь в самом центре жизни Андре, но никогда она не казалась мне такой далекой — с той минуты, как ее тайна обрела имя, это уже была не прежняя Андре. Мы молча шли по запущенным аллеям, где росли мальвы и васильки. В парке было множество красивых цветов и деревьев.

— Давайте тут посидим. — Андре указала на скамейку под голубым кедром. Она достала из сумочки пачку «Голуаз». — Вам я не предлагаю?

— Нет. Вы давно курите?

— Мама мне запрещает, но когда уже все равно перестаешь слушаться…

Она зажгла сигарету, дым попал ей в глаза.

Я собралась с духом:

— Андре, что происходит?

— Мама вам, наверно, уже сообщила. Она настояла на том, чтобы самой ехать вас встречать…

— Она рассказала о вашем друге Бернаре. Вы мне никогда о нем не говорили.

— Я не могла говорить о Бернаре. — Ее левая ладонь раскрылась и сжалась, словно в каком-то спазме. — Но теперь все уже знают.

— Не будем об этом, раз вам не хочется, — быстро ответила я.

— Вы — другое дело, с вами я готова поделиться. — Она старательно втянула дым. — Что вам рассказала мама?

— Как вы подружились с Бернаром и как она запретила вам видеться.

— Она мне запретила, — повторила Андре, швырнула сигарету и раздавила ее каблуком. — Вечером в день моего приезда я гуляла с Бернаром после ужина, вернулась поздно. Мама меня ждала, я сразу заметила, что у нее странное выражение лица. Она засыпала меня вопросами. — Андре возмущенно пожала плечами. — Она спросила, целовались ли мы! Естественно, целовались! Мы любим друг друга!

Я опустила голову. Андре страдала, эта мысль была для меня непереносима, но ее страдание оставалось мне недоступно: любовь, где целуются, лежала за пределами моей реальности.

— Мама говорила ужасные вещи. — Андре закуталась в лоденовую накидку.

— Но почему?

— Его родители гораздо богаче, чем мы, но они не нашего круга, совсем не нашего. Вроде бы там, в Аргентине, они ведут какую-то невообразимую, страшно рассеянную жизнь, — сообщила Андре с видом пуританки, потом почти прошептала: — А мать Бернара — еврейка.

Я смотрела на Мирзу, неподвижно сидевшую посреди лужайки, уши ее торчали вверх, к звездам. Как и она, я не способна была облечь в слова то, что чувствовала.

— И что?

— Мама поговорила с отцом Бернара, он полностью с ней согласен: я не лучшая партия. Он решил увезти Бернара на каникулы в Биарриц, а потом они уплывут в Аргентину. Бернар теперь вполне здоров.

— Он уже уехал?

— Да. Мама не разрешила мне с ним попрощаться, но я не послушалась. Вы не представляете! Нет ничего хуже, чем заставлять страдать того, кого любишь. — Голос ее дрожал. — Он плакал. Как он плакал!

— Сколько ему лет? — спросила я. — Какой он?

— Ему пятнадцать, как и мне. Но он совсем не знает жизни. Никто никогда о нем не заботился, у него была только я.

Она порылась в сумочке:

— У меня есть маленькая его фотография.