Неровный край ночи

– Ни одной, – отзывается Гайслер. – Отец мне ничего не сказал.

– Но вы уверены, что никто необычный в церковь не приходил?

– Никто, насколько я видел. Боюсь, больше мне нечего вам рассказать, mein Herr.

Целый рой возможных объяснений вьется в голове Антона, одно хуже другого. Что-то нехорошее случилось в рядах Красного оркестра. Одного из посланцев схватили. Кто-то в рядах сопротивления оказался предателем. Или крысы Национал-социалистов разнюхали про Антона и Эмиля, и серый автобус уже едет за ними, в этот самый момент сворачивая в Унтербойинген. К тому времени, как они добираются до церкви, Антона мутит от тревоги, и он снова начал потеть.

Молодой Гайслер подводит его к двери Эмиля.

– Я оставлю вас здесь. Отец ждет вас; он велел мне прислать вас сразу, как мы будем на месте.

Антон пожимает ему руку и надеется, что Гайслер не почувствует дрожь, слабость в его костях. Затем он проходит в личную маленькую келью отца Эмиля.

Комната простая и обставленная лишь самым необходимым, как и можно было ожидать от жилища священника. Эмиль ждет Антона, сидя на краю узкой кровати. Из другой мебели лишь маленький письменный стол и железная дровяная печь. Руки Эмиля сложены на коленях, его осанка прямая и выражающая решимость. Он смотрит на Антона, приподняв седеющие брови, но Антон не может понять по его лицу, о чем тот думает.

– В чем дело, Эмиль? Что случилось?

– Закрой дверь, – говорит Эмиль тихо. – Эти молодые парни из Эгерланда едва ли лелеют большую любовь к Партии, но никогда нельзя быть слишком осторожным. Я не раз уже был шокирован и разочарован, когда кто-то, кого я считал хорошим и разумным человеком, выказывал восхищение фюрером.

Это чистая правда. Антон не забыл, как много людей встало в оппозицию, когда он и Эмиль предложили приютить беженцев. Даже в Унтербойингене нашлись лоялисты. Люди с симпатиями. Так почему бы им не быть и среди эгерландцев?

После того, как дверь закрывается, Эмиль шепчет:

– Не случилось, Антон, ничего такого, о чем ты мог подумать. И пока нам нечего бояться.

– Я не понимаю.

– Я объясню. Ты знаешь, что мы работаем в своего рода цепи, мы, которые… делаем эту работу. Человек, которому я отчитываюсь, – от которого получаю поручения для себя и для тебя, – он получил сегодня утром телеграмму. Вчера было покушение.

Мокрая рубашка вдруг превращается в лед. Он сразу понимает, о чем говорит отец Эмиль. Нет нужды пояснять; есть лишь один исход, ради которого мы трудимся, мы все, кто в сопротивлении.

– Лишь покушение? Значит, оно не закончилось успехом.

– Нет. В этот раз нет.

Ни в этот, ни во все предыдущие. Уже пробовали сделать это в пивнушках и музеях, во время парадов и в воздухе, когда фюрер возвращался из Смоленска. Пытались и терпели неудачу, снова и снова. Этот зверь никак не может просто лечь и сдохнуть.

– Как это произошло? – спрашивает Антон.

– Это было в его штабе в Пруссии – том, который он зовет Волчьим логовом. Чемодан, набитый взрывчаткой – и пронесенный, поверишь ли, одним из его полковников.

– А полковник знал, что он несет?

– О, да. Он шел на это со знанием дела. Никто точно не в курсе, что пошло не так. Бомба взорвалась. Четверо погибли, но не тот, из-за кого все затевалось – не тот, кто надо. Я, однако, смею предположить, что он порядком удивился. Его штаны порвало в клочья, я слышал, – так что без ранений он не мог выбраться. Но он по-прежнему упрямо остается живым. Хвастает своими драными штанами, как мне говорил друг, и уверяет, что он неуязвим.

Антон вздыхает. Он уже предвидит, что будет дальше. СС не станут мешкать, они сразу вычислят тех, кто был напрямую ответственен, – можно не сомневаться, что у них уже есть все имена. Скоро они запоют. И все, ради чего Антон и Эмиль работали – все, что они построили, один клочок бумаги за другим – разрушится.

– Значит, все конечно, – говорит Антон. – Мы потерпели поражение. Если бы это произошло не в Волчьем логове, а, скажем, в толпе на какой-нибудь улице, то еще мог бы возникнуть вопрос. Но так…

– Мы? – отзывается Эмиль. – Нет, не мы. Это было не наше Сопротивление, а другое – то, о котором я даже не знал, пока не прочел телеграмму. И, Антон, это Сопротивление исходило из вермахта. Ошибки быть не может. И это не совпадение, вовлечен был полковник.

Антон медленно опускается на стул возле письменного стола. Он и понятия не имел, что было сопротивление среди военных. Ничто в его опыте, его короткой, но запоминающейся службе в вермахте, не могло заставить его заподозрить там сопротивление. И услышать, что в него вовлечены высшие военные чины… Новость ошарашивает его надолго. Он шарит в карманах брюк, ища трубку, и потом только до него доходит, что он в своей пропитанной потом рубашке с закатанными рукавами и грязью на лице сидит в личной комнате отца Эмиля. Здесь курить нельзя.

– Вермахт, – наконец, выдавливает из себя Антон. – Как это возможно? Это последнее место, где я ожидал бы оппозицию.

Эмиль возражает:

– Оппозиция повсюду. Разве не говорил я тебе однажды, что любовь не так-то просто вытравить из этого мира?