Нержавеющий клинок

7 июля 1762 года Григорий Орлов находился еще в спальне, когда ему доложили, что к нему прибыл брат Алексей. Накануне пьяный Алексей дрожащей рукой уведомлял «матушку нашу всероссийскую», что «… урод наш очень занемог и как бы сегодня не умер». Несколькими днями раньше Петр III почувствовал, что над ним нависла угроза. В записке к Екатерине просил пощады. Прошение подписал так: «Votre humble valet».[2]

Григорий Орлов догадывался, зачем прибыл брат, однако, увидев его, с напускным гневом спросил:

— На кого же ты его оставил?

Алексей перекрестился:

— Царство ему небесное, Гриша. Что будем делать?

Григорий молча накинул на плечи шитый золотом атласный халат, еще недавно принадлежавший императору, озабоченно поглядел в окно, как бы ища ответ на вопрос брата, опустился в мягкое кресло и в свою очередь спросил:

— Расскажи толком, как все было.

— Что здесь сказывать, Гриша. Он уже был пьян, когда я налил ему еще стакан водки и незаметно бросил туда тот порошок, что намедни ты прислал. Он выдул полстакана — и ничего, весел, пытался какую-то походную песню петь да требовать Елизавету. Мы еще немного обождали, после чего я взял его за руки, загнул их за спину, а князь Федоров сунул ему в рот тряпку. Он садонул меня ногою в пах, но враз отошел… Что теперича будет, Гриша?

Григорий знал, что ничего не будет, но, сохраняя на лице озабоченность, сказал:

— Садись к столу и пиши повинную императрице.

— Да неужто я сумею?

— Прикончить императора сумел, а это не сумеешь? Садись, садись, я продиктую.

Алексей присел к столу, Григорий подал ему лист бумаги и перо, продиктовал:

«Матушка милосердная государыня!

Как мне изъяснить, описать, что получилось: не поверишь верному рабу, но, как перед богом, скажу истину. Матушка, готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. И никто сего не думал, а как нам думать поднять руки на государя. Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Федоровым, не успели мы разнять, а его уже не стало… Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть ради брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил: прогневили мы тебя и погубили душу навек».

— Ну, вот и все. А теперь прочти вслух, — сказал Григорий и подошел к брату, остановился рядом. Когда Алексей закончил чтение, Григорий одобрительно произнес:

— Складно получилось. Перепиши еще разок, дабы помарок не было, чай не в полицейский участок пишешь, а императрице…

Григорий Орлов, желавший брака с Екатериной II, теперь подумал, что со смертью Петра III исчезли все препятствия к этому. Он дождался, пока брат переписал повинную, еще раз просмотрел ее, положил в папку и ушел к императрице. Ее он застал за утренним туалетом.

— У тебя что-то важное?

— Да, матушка, сказывают, Петр III сильно захворал, не пошлешь ли своего лейб-медика?

— Ха-ха, вижу, тебе его жаль, а для меня он более не существует.

— Ты права, матушка, нет его уже.

— Что ты сказал? — насторожилась императрица.

Вместо ответа Орлов подал ей покаянное письмо брата. И пока она читала, не спускал глаз с ее лица, стараясь разгадать ее мысли, но лицо Екатерины было непроницаемо. Прочитав повинную, она смахнула набежавшую слезу, молвила:

— А знаешь, друг мой, он всегда суеверно думал, что в России его погибель, и мечтал о родине отца…

Екатерина на миг задумалась, затем добавила:

— Распорядись сделать сообщение, что он скончался от сердечного удара… Да оно, собственно, так и было…

Орлов шел к императрице с намерением сказать ей, что более не существует препятствия к их браку, но ее слова «собственно, так и было» отталкивающе подействовали на него, и он промолчал, полагая, что вскоре она сама об этом скажет. Но время шло, а Екатерина больше никогда не вспоминала о браке.

Завладев императорской короной, Екатерина II постепенно охладела к своей подруге и спутнице по заговору — Екатерине Дашковой. Теперь она считала роль Дашковой в заговоре совершенно ничтожной, хотя вначале сама говорила Бестужеву: «Кто бы мог подумать, что дочь Романа Воронцова поможет мне сесть на престол?»

Дашкова не слишком огорчалась такому отчуждению. «Несмотря на то, что я была графиней Воронцовой по отцу и княгиней Дашковой по мужу, я всегда чувствовала себя неловко при дворе», — признавалась она. Да и могла ли Дашкова, с ее деятельным характером, довольствоваться положением статс-дамы при дворе? Разумеется, нет. Много лет спустя Герцен писал: «В Дашковой чувствуется та самая сила, не совсем устроенная, которая рвалась к просторной жизни из-под плесени московского застоя, что-то сильное, многостороннее, деятельное, петровское, ломоносовское, но смягченное аристократическим воспитанием и женственностью».