Несбывшаяся любовь императора

Цветок засохший, безуханный,Забытый в книге, вижу я;И вот уже мечтою страннойДуша наполнилась моя:Где цвел? когда? какой весною?И долго ль цвел? и сорван – кем,

Чужой, знакомой ли рукою?И положен сюда зачем?На память нежного ль свиданья,Или разлуки роковой,Иль одинокого гуляньяВ глуши полей, в тени лесной?И жив ли тот, и та жива ли?

И ныне где их уголок?Или они уже увяли,Как сей неведомый цветок?

Эти строки, эти совершенные строки, по мнению Скорского, лучшие из тех, которые написал Пушкин, становились для него источником бесконечных сладостных мучений, потому что этим цветком были для него воспоминания о Варе, тщательно скрываемая любовь к ней.

И вот наконец он, флигель-адъютант императрицы, сияющий и сверкающий кавалергард, совлек с себя мундир и явился в театральные задворки в виде какого-то дурацкого сбитенщика.

Что же ожидало его?

Он не просто встретился с Варей – он спас ее.

И получил в ответ ледяное «благодарю вас»? И она еще спрашивает – а чего он ждал?!

Он ждал ее в своих объятиях! Он ждал – нет, жаждал – ее страсти: ведь он только что спас эти губы для поцелуев, для счастливых улыбок, а не для гримас боли, не для мучительных стонов, которые исторгала та несчастная горничная…

Но он молчал – и все еще надеялся, что Варя опомнится, что произойдет какое-то чудо, что она сделается прежней, той, какой была год назад…

«Река времен в своем теченье уносит все дела людей», – вспомнилось ему вдруг – не из Пушкина, а из Державина… Эту строку любил цитировать император, и Скорский подумал, что и император, и Державин бесконечно правы. Время, река времени унесла от него Варю… Он потерял ее. Чуда не произойдет, как бы он ни старался.

Тогда он ушел. По пути сдернул с лица черную бороду, некоторое время нес в руках, а потом в ярости швырнул в какой-то угол, мимоходом подумав, что в театре, где искусственные бороды – дело самое обыкновенное, еще одной никого особенно не удивишь. Авось кому-нибудь сгодится! Попытался засмеяться при этой мысли, да отчего-то не удалось.

* * *

На другой же день после приключившегося в театре скандала (который, к слову, все же удалось сохранить в глубокой тайне – в основном благодаря тому, что и Самойловы, и Кравецкий были совсем не заинтересованы в пересудах и в каком бы то ни было расследовании, прочие же вовсе не отличались страстью к пережевыванию пугающих подробностей случившегося) императору подали на личное рассмотрение прошение штабс-ротмистра Григория Скорского о переводе его в другой кавалергардский полк, размещенный вдали от Санкт-Петербурга и занятый подготовкой к военным действиям. Скорский писал, что считает свою должность при дворе почетной и приятной, однако же не для того он дослужился до своего высокого чина, чтобы сопровождать прекрасных дам на театры и балы и беспрестанно вальсировать.

Несколько изумленный развязностью тона сего прошения, Николай Павлович вызвал его к себе.

– Штабс-ротмистр, – начал он сухо, избегая всегдашнего наполовину приятельского, почти домашнего, подчеркнуто доброжелательного тона и тем паче – обращения по имени-отчеству, – я прочел ваш рапорт. Однако мне непонятно, почему он обращен на высочайшее имя и поступил ко мне, минуя канцелярии. Вы что, лично подложили мне его в мои деловые бумаги? Или все же удосужились передать секретарю?

– Так точно! – громко, словно на параде, отчеканил Скорский и умолк, более не вдаваясь в подробности.

Николай Павлович усмехнулся:

– Не хотите выдавать кого-то из своих приятелей? Понимаю и одобряю. Однако и вы, и он зря старались, подсовывая мне сие прошение. У вашего полка есть свой шеф – государыня Александра Федоровна, к ней вам и следовало адресоваться.

– Ее величество вчера ознакомилась с моим рапортом, – так же парадно отчеканил Скорский, – и препоручила принять окончательное решение вашему величеству!