Несравненная

Арина, будто тем только и занималась всю жизнь, что свахой на хлеб зарабатывала, разговор повела издалека, аж с кружев его начала: и какие они красивые, и как ей понравились, и что в Москву вернется, обязательно их носить будет, и мастериц, которые эти кружева связали, добрым словом еще не раз вспомнит... Голутвин вытирал потный лоб большим платком и старался скрыть широкую улыбку, не сходившую с его обычно сурового лица. Очень уж ему все нравилось: и само сватовство, и бравые братья Морозовы, и, чего уж таиться, и сваха тоже нравилась. Арина между тем добралась до красного товара и до купцов, которые желали бы на этот красный товар поглядеть...

Дальше уже Марья Ивановна держала ответное слово, потому что Поликарп Андреевич растерянно молчал, да изредка поглядывал на братьев, и поглядки эти становились все менее сердитыми. А Марья Ивановна, соблюдая обычай, твердила, что рано товар показывать, лета еще не вышли, да подождать бы следовало...

Наконец-то Елену с Клавдией позвали, они вышли и встали напротив братьев Морозовых, смущенные до жгучего румянца, но глаза поблескивали.

И по новому кругу пошли длинные разговоры, без которых ни одно сватовство обойтись не может, как не может обойтись без чарки ни одна добрая гулянка.

А напротив, через улицу, в доме, где квартировал раньше Николай Дуга, сидел у раскрытого окошка Яков Сергеевич Черногории, смотрел на все, что перед его глазами происходило, и разбирал его лишь один-единственный интерес: сколько еще времени красавец петух может простоять на одной ноге? Больше Якова Сергеевича ничего не интересовало. Оказавшись здесь, в Колыбельке, в совершенно новой и непривычной для него обстановке, он впал по неизвестной причине в полную меланхолию и махнул рукой на все чудачества несравненной, решив для себя, что чем бы дитя ни тешилось... лишь бы меня не трогало! И поэтому ничего не говорил и не вмешивался, когда затеяла Арина это пышное сватовство. Услышала от Дуги про горе братьев Морозовых, поговорила с гуляевскими девушками, с Марьей Ивановной и загорелась — сосватаем! Не поленилась, съездила с визитом к полковнику Голутвину, само собой разумеется, что очаровала старого служаку за четверть часа, в результате чего и появилась на деревенской улице, заросшей крапивой и лопухами, невиданная здесь доселе депутация.

— Яков Сергеевич, может, вам кваску налить? — предложила сердобольная Ласточка, у которой душа изнывала от сочувствия к тоскующему и необычно молчаливому Черногорину. — Я только что у хозяйки взяла. Хороший квасок, ядреный...

— Нет, любезная, мой пожар душевный квасом не залить.

— Может, винца тогда, если желаете, у меня и винцо припасено, целую корзину привезла...

— И винца не желаю, Ласточка.

— Тогда... Тогда чего хотите? Я все сделаю.

— Увы, того, чего я хочу, ты не сделаешь. Потому что хочу я, Ласточка моя любезная, заиметь маленькое-маленькое счастье: домик с садиком, в садике столик, а на столике — самовар. И еще розеточки стеклянные, с малиновым вареньем. Обязательно с малиновым! Я его терпеть не могу, но оно пахнет так изумительно! И еще, чтобы пчелка летала, тонкий такой, жужжащий звук...

Ласточка ничего не понимала, ни про домик, ни про садик, и по простоте своей предложила поставить самовар.

Черногории грустно рассмеялся и посоветовал:

— Ступай-ка ты, Ласточка, на общее веселье. Там, похоже, уже все свершилось, видишь, столы из дома вытаскивают. Иди, иди, а я здесь еще посижу маленько и тоже подойду.

Ласточка шумно вздохнула и ушла, оставив Якова Сергеевича одного. Он продолжал сидеть у раскрытого окошка и думал о том, что не будет у него никакого домика с садиком, ни столика с самоваром, а будут вечные и бесконечные переезды, концерты и контракты, будет и дальше суетная, пестрая жизнь, из которой он, как из глубокой колеи, никогда, похоже, не сможет выехать. И не потому, что нет возможности или средств, а потому, что он сам из нее выезжать не желает.

Петух наконец-то опустил ногу, утвердил ее на земле, размет -нул крылья и, хлопая ими, запрокинул гордую голову, огласил улицу громким и чистым криком: ку-ка-ре-куу!

От этого крика Черногории будто проснулся. Поднялся бодро, нашел зеркальце, оглядел себя — все ли в порядке? — и вышел из дома, направляясь к гуляевской ограде, где столы были уже расставлены, застланы белыми скатертями и на них быстро стаскивали все съестные запасы, какие имелись в доме.

Просватали Елену с Клавдией.

Братья Морозовы повеселели, заулыбались и блеснули у них под рыжеватыми усами белые, чистые зубы. Добились все-таки своего — не мытьем так катаньем.

За стол полковник Голутвин разрешил сесть только сотнику Дуге, а остальные казаки, в конном строю, были отправлены в лагерь, и поехали они, исполняя приказ, уже не так браво, как некоторое время назад, а в полном огорчении — надеялись, служивые, что им тоже перепадет от столь знатного события, а не срослось...