Несвоевременные мысли эпохи Третьей Империи

Это не про то, каким он был в СССР, потом в США, в Вермонте и снова в России, когда начал на глазах покрываться бронзой и становиться памятником самому себе. Благо его хвалила новая российская власть, вписала в школьный курс литературы и вообще выделяла. Отчего, когда его посещало верхнее начальство, принимаемое со сдержанным, но нарочитым, под камеру, взаимным удовлетворением, становилось неловко. Тут найдутся почитатели не столь критически мыслящие, как автор, и куда более словоохотливые. Но, каким бы ни был Солженицын на самом деле, он умудрился попасть в исторический момент в настроение и проникнуть в душу нескольким десяткам миллионов людей, открыв им ГУЛАГ. Шаламов был честней и горше, много кто — не менее талантлив, но именно Солженицын написал два слова, точно охарактеризовавшие эпоху: «Архипелаг ГУЛАГ». Как выстрел снайпера, попал в точку. Ни убавить, ни прибавить. К сожалению, для страны, в которой эта эпоха была. И жили в ней все — и каждый в отдельности.

Сидел или охранял. Был в обслуживающем персонале или ждал, вернутся, не вернутся… В стране каждый в ту эпоху, когда был ГУЛАГ, мог в него попасть — и пропасть. Мог выжить. Мог дождаться или нет. Узнать, что произошло с не вернувшимся домой или не узнать никогда. Жуткое время, жуткие обстоятельства. Сталина сменил Хрущёв, но никто так и не написал, что там было. Да что не написал, даже не вспоминали. Автор в 80-е — под конец, в горбачёвские времена, встретил Льва Исааковича Кая, последнего из великих крымчаков, отсидевшего своё в военные и послевоенные годы. Какие вещи он вспоминал, сидя в своей крошечной квартирке в Симферополе, за круглым столом с изящно, по-японски нарезанной снедью, которой этот бедно живший пенсионер наслаждался просто потому, что это была еда! Но переписавший на протяжении шестнадцати лет всё, что хранилось в местном архиве — КОГА, насчёт караимов и евреев-крымчаков, он никогда про свои лагерные годы не писал. И не написал ничего. Ни одного слова.

Один раз, в ответ на приставания автора, он посмотрел немного в сторону и сказал: «Я там больше не выживу». Понимая, что власть не меняется. Может убить быстро, а может и сгноить. И отдавая отчёт в том, что в его возрасте, с искалеченной рукой, хромой, он, если опять попадёт в условия заключения, не вернётся обратно. А этого позволить он себе не мог: у него была Аннушка. Раскулаченная сибирячка, под конец жизни встреченная им после череды разводов. Никак ему не везло с жёнами — изящному до старости, со следами аристократической красоты и с неукротимым характером, пока он её не встретил. Ему было под восемьдесят. Ей — за. Более нежной друг к другу пары автор не встречал никогда. Она ушла первой — вскоре умер и он. Осталась переписка: Кая уважал эпистолярный жанр и относился к нему с редкой добросовестностью. Две открытки остались с японскими видами на золотистой, как у японцев бывает, Фудзиямой и несколькими тушевыми чёрточками волн. И записи из крымского архива.

Он, прошедший лагеря в Казахстане и Норильске, где было много чего, от того, как он спасся от голодной смерти, показав сидевшим с ним мусульманам, где Мекка, на которую им нужно было молиться, находится на самом деле (инженер, он разбирался в географии), до царского генерала, когда-то в империи командовавшего, по иронии судьбы, пересыльной тюрьмой, которого привезли доживать своё из занятой Красной армией Маньчжурии в его лагерь, относился к Солженицыну некомплиментарно. «Один день Ивана Денисовича» принимал. В «Архипелаге» видел что-то, его не устраивавшее. Прочее ему не нравилось. Что называется, имел полное право. С другой стороны, «Один день» был, пожалуй, первым упоминанием ГУЛАГА в послевоенной литературе. За что Твардовскому досталось от партии по полной программе. Первое, что читатель прочёл из Солженицына. Автор, который ни единого дня в том СССР не жил и читал это в 80-е годы, до сих пор помнит, как его эта книга перевернула.

Это был первый Солженицын в его жизни. Явно очень храбрый человек, который писал о том, чего другие избегали. Или писали намёками, причём такими, что те, кто не жил в эпоху, о которой они писали, понять, на что они намекали, не мог. Они боялись, и понять их было легко. Не в молодости, когда ничего не боишься. Теперь. Когда дети автора выросли и подрастают внуки, он вошёл в тот возраст, когда понимаешь, что такое страх за близких, не осуждая. Второй Солженицын, заграничный, в трёх маленьких томах в бумажном переплёте, изданный на тонкой папиросной бумаге, был как раз «Архипелаг ГУЛАГ». Привезли его финские туристы вместе с Библией, тоже карманного формата и тоже на тончайшей бумаге. В рамках поддержки евреев-отказников, с которыми встречались на ленинградских квартирах. Библия была протестантская, но Ветхий Завет, Пятикнижие, там был. Новый же Завет евреям не мешал, хотя переходить в христианство в соответствии с надеждами финнов они не собирались. Ну и «Архипелаг»…