Нет

У нас с Лисом было много ситуаций, когда он серьезно меня оскорблял. Иногда он говорил мне такие вещи, после которых менее терпимый человек немедленно заехал бы по морде — сразу, не раздумывая, на волне чистой ярости. Даже сейчас, когда он умер, я периодически вспоминаю эту ярость — мышцами, кожей, позвоночником. Но никогда прежде не было у меня того желания, которое возникло в кабинете у Цви Коэна перед тремя листами акта передачи имущественных прав. Никогда не хотелось мне раз и навсегда отречься от этого человека, перестать считать себя его братом, никогда больше не называться одной с ним фамилией, — и в какой-то момент я даже пожалел, что он мертв, — звучит идиотски, я, конечно, жалею, что он мертв, — но иначе вообще не скажешь; так вот, я даже пожалел, что он мертв, потому что в тот момент, там, в кабинете адвоката, я готов был сказать: «Александр Лисицын, мы больше не братья» — и впервые, может быть, за всю свою жизнь почувствовать себя человеком, свободным от унизительного чувства собственной второстепенности. Потому что как бы он ни отзывался обо мне раньше, никогда он не говорил мне: «Ты настолько ничтожное говно, что я даже не готов доверить тебе деньги, предназначенные для твоей дочери, — потому что ты просрёшь их, проебешь, украдешь у нее, что-нибудь еще с ними сделаешь. Мало того, я так хочу унизить тебя, так хочу дать тебе понять, что ты ничтожное говно, — что мне даже плевать, не умрет ли твоя дочь с голоду за те шестнадцать лет, когда эти деньги будут лежать на недосягаемом для твоих грязных рук банковском счету, потому что дело не в твоей дочери, — мне насрать на самом деле на эту девочку, всю свою любовь к ней я изображал для того, чтобы лишний раз выставить тебя ни на что не годным мудаком». Никогда не говорил он мне таких вещей; зато его завещание изложило мне все прямым текстом.

…Не дал официанту ни копейки чаевых, а в такси вдруг, совершенно неожиданно для себя, разжалился и долго, подробно рассказывал ведшему машину грузному, заливавшему телесами сиденье бородавчатому старику горькую свою историю — старик жалел меня странным басом, похожим на голос воксера, — кажется, вполне искренне жалел, и я тоже себя жалел, и даже едва не расплакался, когда подъезжали уже к дому. В лифте думал, что больше всего хочется набрать ванну погорячее, лечь в нее, заснуть — и утонуть во сне, утонуть и больше ни о чем и никак не думать, и не думать о том, что мой собственный брат разделил сто двадцать блядских тысяч азов между какой-то идиотской телкой в черт-те какой стране и пятилетним ребенком — при том, что послезавтра мне платить за квартиру, и у меня при этом… Я уже чувствовал, что эти сто с лишним тысяч будут комом стоять у меня в горле еще много, много, много лет, и я не хотел этих лет, не хотел, не хотел! В квартире бибикал почтой комм, холодильник мигал лампочками: не достает молока, фруктов, масла, кончилась Еввкина каша, блин, триста лет назад надо было распрограммировать вино, когда мы с Адель последний раз ужинали с вином? Да триста лет… Сел на пол прямо в коридоре и не мог встать, и на четвереньках, волоча за собой сумку, пополз к комму — и там на экране, мерцая голографическими печатями, лежало среди рекламного говна официальное уведомление из Всероссийского Совета По Делам Наследования Персональной Информации, извещавшее, что я числюсь в списке потенциальных носителей базы персональной информации (далее: БПИ), созданной на основе персональной информации, которой располагал Лисицын Александр Данилович на 14 марта 2060 года. «В течение четырнадцати дней Вы обязаны сообщить о своем решении касательно… пройти процедуру переноса персональной информации лично на себя или на носителя, признанного годным комиссией… или отказа от этой процедуры… С уважением, Председатель ВСПДНПИ (Москва) Бренер А. Л…»

Я никогда не знал, что у Лиса была калька.

Глава 78