Нет билетов на Хатангу

— Да врет он все, этот Витька, — прервал меня Кеша. — Он вообще врать здоров... Тут лет семь назад гидрологи баню бросили, вот он ее подобрал и себе под избу приспособил. Да разве же из вертолета не видать было, что балок это санный, а не дом? Ишь ты, дом он себе срубил в одиночку. Да знаешь, какой он есть охотник? Достал он себе где-то красный фонарь с аэродрома, со взлетной полосы. Может, отдал ему кто по пьянке, а вернее, украл он его где-нибудь. Вот поставил он себе этот фонарь на крышу, капканы едет проверять — зажигает. Покамест видит свет — едет, как света не видать — он назад. Боится... Да какую холеру он с такой охотой поймает?! Потому и ходит в долгу как в шелку. В рыбкооп тыщу четыреста должен. Они ведь ему и продуктов уже в зиму не дают... Говорят, поработай годик в порту грузчиком, долг вернешь, потом и говорить об охоте будем. А он не привык с начальством-то работать, свободу, вишь ты, любит. Ну вот, он за лето рыбки помаленьку подналовил, на пароход продал, сотню с небольшим выручил. Купил на эти деньги продуктов — и к себе на участок. Договорился, его геологи, тоже вот вроде вас, забросили. Да поехал-то он не один, а вдвоем с бабой. Приехали они из Хатанги сюда уже под осень... Ну что, моржа не набил, рыбы не наловил, дров не запас и угля тоже... Привады песцам нет, собак кормить нечем, самим жрать нечего, печь хоть штанами топи... Спасибо, он в октябре пару оленей стукнул, последних, приблудных — основной-то олень к тому времени уже на материк ушел. А дальше что, известное дело: полярка[13], зима, мороз, темень, хоть глаз коли... Он и раньше-то спать был здоров, а теперь, с бабой-то, вовсе из постели не вылазил. Ну, у них к февралю-то все припасы и вышли. А дальше что: ночь — не ночь, пошли они, однако, родимцы, пешком в Косистый. А это верст сто пятьдесят будет, ежели напрямик, да через торосы и разводья. Охотничек! Собак своих бросил... Хорошие у него были собаки. Шесть штук, небольшая вроде упряжка, а добрая была, из лучших по всему побережью... Все сдохли с голоду, однако. Зимой-то им верная смерть. Сперва, наверное, друг дружку посжирали —  сильный слабого, а последних волки прибрали. Летом-то они бы, может, и не пропали: мышковали бы в тундре, птенцов ловили, гусей ленных... У меня самого вон тоже всего четыре собаки осталось. С этой пьянкой, пропади она пропадом, я всех собак в Косистом порастерял.

— Да почему же четыре-то, Кеша, — удивился я, — вон же они, пять штук по Буренину-Малинину с картинками[14]

. — Я показал пальцем на Кешиных собак, лениво таскавших по берегу лужи клубок нерпичьих кишок.

— Ездовых-то четыре, — ответил Кеша, — Цыгана я не запрягаю. У него уже от старости и тяжелой работы зад парализованный сделался, какой из него работник! Сработался парень. Они бы, — он кивнул на собак, — давно бы ему глотку перервали, да я не даю. Пес работал всю жизнь, пущай спокойно околеет. Да и Марии с ним веселей, когда я капканы проверять уезжаю, ей одной, без собачки-то страшновато... А вообще собачки — это, я тебе скажу, дело тонкое... С ними надо очень справедливо политику вести, иначе толку не будет. Не дай бог приласкать собаку, которая той ласки не заслужила, — загрызут ее, не сразу, не сейчас, выберут время и загрызут, всей упряжкой...

— А может, зря я тогда Турпана так привечаю?..

— Сейчас ничего, сейчас можно: время сытое и ленивое, а вот зимой, когда настоящая у них работа, да ежели еды в обрез — тогда держи ухо востро. Опять же кого вожаком запрягать — тоже сообразить надо. Тут кого попало не поставишь. Вот, к примеру, твой Турпан — самый умный и самый, пожалуй, сильный пес, а попробуй я его вожаком поставить, дела не будет. Потому — жулик, лентяй и захребетник, ни авторитета у него, ни ярости в работе. И вожаком ему не быть никогда. Загрызть его, может, и не загрызут, силен и хитер он для этого, а вот слушаться ни за что не станут, а Моряк — он хоть и мельче, и силы у него той нет — вожак по сути, и все псы его слушаются. Эх, ну зачем этому прохиндею, — Кеша кинул в Турпана куском нерпичьего сала, — такие стати?! Вон какая грудь, в две совковые лопаты!

Из избы вышла Маша и стала собирать во дворе щепки для печки, прислушиваясь к нашему разговору.

— А отчего это у тебя все псы, Кеша, кобели? — спросил я. — Им, поди, с сучкой-то веселее бы было. Да и щенки тебе бы пригодились.

— Да ну их, сучек, к такой матери, одна морока с ними... Тут и так-то, как они свалку затеют, шерсть до потолка, пока их растащишь, а была бы сука — они бы день и ночь из-за нее грызлись, визг бы до самого Преображения стоял. Был у меня кобелек один, Мишка, маленький, серенький, но ничего, работящий, в упряжке хорошо бегал, так он зимой по торосам на Преображение ушел. Сучка там, понимаешь ли, потекла, так он, стервец, за тридцать километров это учуял.

— Кобели, они все такие, — вдруг встряла в наш разговор Маша.

— Чего-о-о?!! — взвился Кеша, и Маша, подхватив свои щепки, опрометью кинулась в избу.

— И где же он теперь, этот Мишка-то? — спросил я.