Нет другой двери… О Гоголе и не только

Из дневника Снегирева известно, что рукопись Гоголь привез ему 7 декабря 1841 года. Целью этого визита было выяснить, может ли поэма быть пропущена московской цензурой или ее следует отправить в Петербург, где у писателя были влиятельные друзья. Через два дня многоопытный цензор дал свой в высшей степени благоприятный отзыв. Гоголь, возможно, ожидал, что Снегирев самолично пропустит рукопись и «тот же час согласился» на все незначительные перемены. Мнение цензора, правда, должно было утверждаться цензурным комитетом, но в практике Снегирева были случаи, когда он сам подписывал рукописи к печати.

Все отношения Гоголя со Снегиревым до сих пор носили неофициальный характер, и рукопись поэмы цензор прочел как частное лицо. По существующим правилам Снегирев не имел права цензуровать «Мертвые души» без соответствующего постановления цензурного комитета. Он мог только высказать личное мнение о книге («Это же самое он объявил и другим»). К тому же Снегирев, видимо, не захотел брать на себя ответственность в таком непростом деле и решил действовать согласно правилам цензурного устава.

Из слов Гоголя следует, что рукопись была представлена в комитет Снегиревым. Однако в книге рукописей Московского цензурного комитета (хранящейся ныне в Центральном историческом архиве г. Москвы) записано, что «Мертвые души» поступили в комитет «от Погодина». По-видимому, Снегиреву неудобно было самому представлять рукопись в цензурный комитет, и это сделал М. П. Погодин, в доме которого жил тогда Гоголь. Кстати сказать, после выхода книги из печати гоголевская рукопись хранилась у Погодина в его знаменитом древлехранилище.

Согласно записи в книге рукописей «Мертвые души» поступили в комитет 12 декабря 1841 года и в тот же день были переданы на рассмотрение цензору И. М. Снегиреву. Мнения цензоров, пересказанные в гоголевском письме, не были занесены в протокол заседания. Не было вынесено комитетом и постановления о запрещении книги. По всей видимости, на заседании комитета ее членами (не читавшими рукописи) были высказаны неблагоприятные суждения о поэме, так что Снегиреву пришлось защищать ее, о чем Гоголь сообщал в том же письме к П. А. Плетневу: «Наконец сам Снегирев, увидев, что дело зашло уже очень далеко, стал уверять цензоров, что он рукопись читал и что о крепостном праве и намеков нет <…> что это ряд характеров, внутренний быт России и некоторых обитателей, собрание картин самых невозмутительных. Но ничего не помогло».

Узнав, по всей видимости, от самого Снегирева о толках цензоров, Гоголь поспешно забрал рукопись и через В. Г. Белинского отправил ее в Петербург. Вместе с рукописью, которую Белинский должен был передать князю Владимиру Федоровичу Одоевскому, Гоголь вручил письмо к нему, в котором сообщал о запрещении «Мертвых душ»: «Рукопись моя запрещена. Проделка и причина запрещения все смех и комедия. <…> Вы должны употребить все силы, чтобы доставить рукопись Государю». Одновременно Гоголь отправил письма к А. О. Смирновой и к Императору Николаю I (письма не сохранились).

Слух о «запрещении» рукописи в Москве быстро распространялся и приобретал, по-видимому, уже нежелательный для Гоголя оборот. В дело вмешалось было высшее начальство. В письме к князю В. Ф. Одоевскому от конца января 1842 года Гоголь уже хлопочет за «своего цензора» («мой цензор» – так называет он Снегирева в письме к Плетневу). «Гр<аф> Строганов (попечитель Московского учебного округа. – В. В.)

теперь велел сказать мне, что он рукопись пропустит, что запрещение и пакость случились без его ведома, и мне досадно, что я не дождался этого неожиданного для меня оборота, мне не хочется также, чтобы цензору был выговор. Ради Бога, обделайте так, чтобы всем было хорошо…»

В петербургской цензуре главное затруднение возникло с «Повестью о капитане Копейкине». В письме от 1 апреля 1842 года цензор Александр Васильевич Никитенко извещал Гоголя: «Совершенно невозможным к пропуску оказался эпизод Копейкина – ничья власть не могла защитить от его гибели, и вы сами, конечно, согласитесь, что мне тут нечего было делать».

Запрещение «Повести…» Гоголь воспринял как непоправимый удар. «Выбросили у меня целый эпизод Копейкина, для меня очень нужный, более даже, нежели думают они (цензоры. – В. В.). Я решился не отдавать его никак», – сообщал он 9 апреля 1842 года Николаю Яковлевичу Прокоповичу. «Уничтожение Копейкина меня сильно смутило! – писал Гоголь на следующий день П. А. Плетневу. – Это одно из лучших мест в поэме, и без него – прореха, которой я ничем не в силах заплатать и зашить. Я лучше решился переделать его, чем лишиться вовсе. Я выбросил весь генералитет, характер Копейкина означил сильнее, так что теперь видно ясно, что он всему причиною сам и что с ним поступили хорошо. Присоедините ваш голос и подвиньте кого следует».