Нет кузнечика в траве

Кое-как они наскребают на бутылку кефира и два рогалика. Димка приставляет их ко лбу и мычит, продавщица бранит его за баловство с едой.

Так, дурачась, они добираются до своей пятиэтажки и вваливаются на чердак, толкаясь и едва не падая с узкой лестницы.

Эти двое не сразу их замечают. А Оля не сразу понимает, что происходит. Разум ее охватывает не всю картину в целом, а лишь ее фрагменты: задранную коричневую юбку; светлые волосы, рассыпавшиеся по клетчатому пледу; смятую блестящую обертку от шоколадной плитки и целую плитку, лежащую рядом с коробкой Аделаиды; белое тело, вдавленное в топчан другим, большим и тяжелым.

«А груди у нее и правда разные», – отстраненно замечает кто-то внутри Олиной головы.

На Манином лице знакомое выражение: такое же бывает у Пудры перед кабинетом медсестры в период прививок, когда нужно вытерпеть неприятную процедуру. Она скашивает глаза и видит своих одноклассников.

– Ой! Мамочки!

Мужчина поворачивает голову. С губ его слетает ругательство.

Он перекатывается на бок, быстро подтягивает штаны и пытается застегнуть молнию. Пудра, хихикая, поправляет на себе одежду. На внутренней поверхности бедер размазано что-то красное. Оглядевшись, Маня тянет к себе край пледа и деловито подтирается им.

Она чувствует, что вышло нехорошо. Они с дядей Колей пообещали друг другу, что у них будет секрет. А теперь что же? Секрет лопнул! Из-за этих двоих. Пришли, когда их не звали. Противные, фу! Гадкие! Особенно его дочка. Маня до сих пор не простила ей тот случай на стадионе, когда грубая Оля кричала на Маню и требовала, чтобы та шла своими ногами, а Мане хотелось только лежать в траве, съежившись в комочек, и ждать, чтобы кто-нибудь понес ее на руках.

Ничего, дядя Коля большой и умный. Он что-нибудь придумает. Пусть он выпорет ее, свою красивую капризную дочку. Пусть ударит ее с размаху, всей ладонью, как мама бьет Маню, когда она провинится. Это будет правильно.

Оля с Димкой стоят неподвижно, и Маня, быстро цапнув шоколадную плитку, протискивается мимо них и скатывается по лестнице. Шаги ее звучат в подъезде бесконечно долго, будто Маня бежит вниз с тысячного этажа.

Наконец все стихает. Повисает такая тишина, что слышен шорох крыльев Аделаиды, устраивающейся поудобнее в своей коробке.

Сколько времени проходит? Минута, меньше? Этого короткого времени отцу хватает, чтобы собраться с мыслями. Он выпрямляется и даже улыбается им, словно все они соучастники одной небольшой шалости.

– Лель, ну прости!

Меньше всего Оля ожидала услышать именно это.

– Что вы здесь делали? – хрипло спрашивает она, хотя отлично знает что. Они с Димкой видели это собственными глазами.

Отец с досадой дергает заевшую молнию на джинсах.

– Слушай, девка так страдала по мне, аж текла! Ну не мог я отказать. Ты меня тоже пойми: я ведь мужчина.

– Что?!

Отец разводит руками:

– Сучка не захочет, кобель не вскочит.

– О господи…

– Да она шалава, братцы! Ей-богу! Сама меня сюда привела. Ей не впервые, точно вам говорю. Дмитрий, ну хоть ты меня поддержи! Где наша мужская солидарность?

Он так убедителен, так прост и искренен в своем веселом возмущении, что на несколько секунд Оля теряет связь с реальностью. Кажется, Синекольский вот-вот понимающе кивнет: еще бы не шалава! я бы и сам трахнул ее на нашем чердаке, только вот шоколадки не нашлось.

– Ей четырнадцать лет, – хрипло говорит Димка.

– Да какие четырнадцать! – Отец машет рукой. – Взрослая баба. Титьки – во! Ты видал?

Но два подростка молчат. Ужас и отвращение написаны на лицах обоих. Николай внезапно замечает, как стали похожи эти двое – точно брат и сестра. Прежде он не обращал на это внимания. Плевать ему было на пацана.

Оля расширившимися глазами смотрит за спину отца, где валяется брошенный Маней плед, и Николай оборачивается – что она там углядела?

– Ну, согрешил один раз! – Он широко разводит руки и бьет правой себя в грудь с гулким звуком. – Простите дурака! Лелька! Хочешь – на колени встану? Только матери не говори!

– Всем остальным, значит, можно? – угрюмо спрашивает Синекольский.

Чертов малец. Если бы не он, глядишь, Ольга и повелась бы.

Николай печально опускает голову. Со стороны отец выглядит кающимся грешником. В действительности все, чего он хочет, – выиграть время. Прежде ему всегда удавалось настоять на своем. Но сейчас его власть над дочерью слаба как никогда, а ее дружбан и вовсе от него не зависит. Николай запоздало сожалеет, что не привечал парня. Глядишь, пялили бы девку в два смычка, и никаких проблем с пионерским самосознанием.

Павлики, блин, Морозовы.

«Думай, Коля, думай!»

«Гондон не надел… кретин! А ведь эта жирная дура не подмоется, когда вернется. Если будет заявление… Экспертиза, то-се…» Он просчитывает последствия, пока Оля с Димкой стоят в оцепенении, не понимая, что делать и о чем говорить.