Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Дошло всё хорошо. Вчера, 12 ноября, Маня принесла посылку. Но впредь, кому бы и чего ты ни посылал, ничего не завёртывай в полиэтилен, да ещё так плотно. Всё должно «дышать», таков, видимо, закон жизни на земле, и развитие ее, даже культура и политика, подвержены этому закону, иначе плесневеют, портятся.

Но уже осень, холодно и всё дошло хорошо. Я уже начал пить сало. Противно, конечно, да что же делать-то? Приходится и куда более противные вещи делать. Кастрировать рукописи, например. Я всякий раз, когда делаю это чувствую себя такой проблядью, что сам себе противен.

Вот и сейчас в роли пробляди действую — выхолащиваю рукопись воспоминаний об А. Н. Макарове [рукопись повести «Зрячий посох». — Сост.]

ради его памяти и писем, от которых, надеюсь, толку будет больше, чем от самих воспоминаний, и поэтому весь трезвон с присуждением премии прошёл над головой и как будто меня не коснулся, хотя было нервно. И ты прости Марью Семёновну, что она меня не разбудила, когда я уснул. Было тяжёлое давление, погода на улице всё ещё худа, я принял какое-то снотворное зелье и перестал подходить к телефону. Поспал — легче стало. Пробовал даже работать, не очень-то получилось, но к концу месяца надо бы сдать книгу публицистики, развязаться и осмотреться! Вычитываю вёрстку первого тома собрания сочинений. Работа тоже муторная, многое, особенно из первого тома, уж читать не хочется, противно, а надо!

Купил я домик в Сибири на 28 метров (пустили слух — дворец!), его ценность самая большая в том, что он в родном переулке, напротив бабушкиного дома, где прошло моё короткое детство. Много надежд я возлагаю на этот домик. Алёша [Девяткин. — Сост.], глухонемой мой двоюродный брат, уже начал в нём марафетный ремонт, ибо домик поставлен в 56-м и ещё очень крепок, почти нов — кухня, две комнаты, верандочка, банька — чего ещё надо?

Авось и ты когда заскочишь поглядеть на пусть и цивилизованную Сибирь. Здесь работать стало невозможно, надо куда-то прятаться, вот и прячусь, хоть на время. Ещё раз спасибо за всё. Твой Виктор Петрович

1978 г.

(С.В.Викулову)

Дорогой Сергей Васильевич!

Я оставлял трудный этот разговор до личной встречи в Москве, но обстоятельства сложились так, что я не могу пока никуда двинуться из дому (покалечил ногу и засел вот дома), и всё равно я не начал бы этого разговора, ибо он в большей степени касается всё же меня, а уж потом и авторов, рукописи которых похоронили в редакции «Нашего современника» или их поуродовал завравшийся, вконец обнаглевший Марченко.

Сегодня пришло письмо от Голубкова из Перми, в котором он с воплем описал, что сделал Марченко с его повестью. В своё время Марченко такое же «добро» сделал В. Политову, сократив его повесть в сотню страниц до одиннадцати — мастерство невиданное, наглость неслыханная!

У меня уже давно накапливалась на сердце тяжесть — ни одна, ни одна моя вещь в «Нашем современнике» не прошла без кастраций, причём таких, которые, по мнению редакции, видимо, спасли её от «неприятностей», зато трещал мой лоб. Так, в статье, в начале её — «Сопричастный всему живому», вырублены два абзаца, после чего статья приобрела характер саморекламный и нескромный. Много бед наделано и в «Оде русскому огороду». Но верх всякого терпения то, что произошло при публикации глав «Последнего поклона». Меня раздражали, а местами просто бесили Ваши, Сергей Васильевич, замечания на полях рукописи — они во многом перестраховочны, трусливы и, увы, простите уж за резкость, малопрофессиональны, зато самонадеянны без меры.

Я, к сожалению, не умею защищать свои тексты и вещи словесно (видимо, надо быть Ф. Абрамовым, чтобы брать Вас за горло), ибо полагал и всё ещё, возможно, наивно полагаю, что дело автора говорить на бумаге. С болью в сердце я терпел и Ваши замечания, и работу с Марченко в надежде, что слова главного редактора «Теперь мы не исправим без ведома автора ни единой буковки» — это слова главного редактора, а не коридорного служащего!

Каково же было моё изумление, когда в вёрстке я не нашёл многих кусков, абзацев и фраз, причём характер «обезжиривания» текста, кастрации его все тот же — убирание «натурализмов», «грубостей» и смущающих «эстетический слух» выражений. Всё это сделано было не по цензурным соображениям - все что касалось таковых опасений, я выполнил сам, зная, под каким богом живу! А соображений чисто вкусовых — о вкусах же, как известно, спорят, тем более о таких, кои всё ярче заявляют себя в «Н. современнике».

Я сделал поправки в вёрстке и приехал с ними в Москву. Шла подготовка к редколлегии, и было не до меня. Марченко сказал: «Хорошо, хорошо, бу сделано, но потом...»