Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Настоящая музыка, как и поэзия великая, они возвышают человека, а многое другое спешит унизить, дурно влиять на всё, что есть вокруг. Да и литература не без греха, тоже помогла человеку в самоуничижении. Однако русская классика возвеличивала человека, пробуждала в нём всё лучшее, что дала ему природа-мать. Но... литература, воспевающая и восславляющая войны, революции, преступления, политиканство комиссаров всех рангов!.. Наверное, ни одна литература в мире за столь короткий срок не породила столько лжи и, соответственно, не произвела столько зла, как наша.

Я всё это к тому, что Провидение призвало Вас заниматься самым честным на земле делом, так им и занимайтесь! Ваше дело — благородное, поверьте мне, и самое нужное, потому что оно напрямую воссоединено с человеческим сердцем, и не все ещё сердца остыли, очерствели, забетонировались. Люди ещё и плачут от музыки, на Ваших концертах плачут, плачут о себе, о себе лучших, о том, кем они могли быть, должны были быть, но потеряли себя в пути историческом, во многом нам навязанном, да и самими созданном, самодозволенном пути.

Думаю, не столь уж долго ждать, когда не под Пятую симфонию Чайковского, не под мелодию Глюка, не под дивные марши Моцарта и Шопена, не под самую мою заветную Неоконченную симфонию Шуберта, не под шаловливые пьесы Вивальди и божественный «Реквием» Верди, не под «Молитвы» Березовского и Бортнянского, а под яростное пуканье военной трубы и ревущего зверем контрабаса, под стук первобытного барабана человечество спрыгнет, свалится с криком ужаса на дно пропасти, в кипящий огненный котёл.

Но пока это не наступило — помогайте мне, жене моей, детям моим и внукам, не совсем ещё одичавшим людям, в особенности людям несчастным, жить хотя бы дни, вечера, часы наедине с собой, хорошим, способным на слёзы, на стремление к добру и состраданию.

Кланяюсь, Ваш Виктор Петрович

1989 год

30 января 1989 г.

Красноярск

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Что-то я полюбил ночи. Вот сейчас второй час ночи, за окном гудит и воет ветер, дребезжат окна, стучит чего-то на свете божьем и громыхает, а тут за столом сидишь и чувствуешь — всё же хорошо тут, при свете лампы, при тихом звучании радио, в тепле и домашнем уюте. Вроде и постоянная сосущая тревога под сердцем дальше или глуше становится. Может, это ещё и оттого, что днём совсем работать не дают, да и жить не очень позволяют. Давно уж собираюсь тебе написать, слышал, что хандришь. А кто сейчас не хандрит?

Мы, как приехали с Марьей Семёновной из Болгарии в декабре, так с тем запасом и зимогорим. Не очень чтобы здоровы, но и не совсем больны. У меня было ухудшилось давление и довольно сильно разгулялось, так на уколы походил, таблетки глотаю, так вроде бы и помогло.

К Новому году переехал к нам, и теперь уж навсегда, наш Витя. Сын и невестка наша, делая широкий жест, не совсем представляли себе, что такое ныне иметь троих детей, да ещё одного в очень трудном возрасте.

В эту же пору были у меня самые тяжкие дни и годы, и вот Витя начал повторять мою судьбу, по существу превратившись в затравленного беспризорника. Но у меня не было никакой опоры и зашиты, а у него всё же живы ещё дед и бабка, и недопустимо, чтоб его загнали в детдом. Я там отбыл срок за всех, за многие поколения вперёд. Словом, теперь он с нами, и ему, и нам легче во всём.

Очень уж Марья Семёновна плакала, когда мы уезжали из Вологды. Ночью на верхней полке вагона как носищем-то своим зашмыгает. Я ей раньше не очень-то говорил, каково там детям-сиротам с дядюшкой-фельдфебелем живётся, в себе носил, не зная, как быть и что предпринять. Теперь всё разрешилось само собой. На лето Полю привезут, и если достанет сил, и её оставим у себя. На сколько хватит нас — потянем, а там уж как Господу будет угодно. Сироты уж в его распоряжении. Правда, сейчас ни сиротам, никому пощады нет, все несут кару за сотворенные нашими комиссарами и дураками преступления перед Богом и миром.

Не знаю, писал ли я тебе, что в Болгарии малость работнул. Но дома так взяло в оборот течение жизни, что лишь теперь принялся за черновики рассказов. И вот ныне ночью хорошо прошёл один рассказ, изрисовал его весь и очень удовлетворённый и довольный собою взялся за это письмо. Наверное, скоро закончу три рассказа. Один довольно серьёзный. Очерк доделал, отослал в «Наш современник», в два листа он получился; киносценарий тоже отослал. Разойдусь, так, может, и ещё чего сделаю.

В Москву на пленум и в Ленинград на кинофестиваль не поехал — очень уж на западе сыро и гнило, так боюсь простудиться и заболеть, а это мне ни к чему. Болеть простудой я стал тяжело, могу однажды и не подняться, а у нас ребятишки, кто их ростить будет.

В Овсянке холодно и тоскливо. Августа, тётка моя, совсем ослепла, одна в доме, никуда и ни к кому ехать не хочет, и так жить тоже негоже. Всю неделю, до субботы или воскресенья, пока дети не приедут, управляется сама. Хворать шибко стала, в избе необиходно, а ведь чистюля и хохотунья была, а тут осенью в огороде заблудилась, людей с дороги кличет, чтоб домой увели.