Нет прохода

— Как я уже сказал, monsieur, смерть этого дорогого товарища по путешествию послужила началом моих бедствий. Что происходит вслед за этим? Я спасаюсь. Прихожу в Милан. Меня очень холодно принимает Дефренье и К^о. Немного спустя, Дефренье и К^о отказывает мне от места. Почему? Они не объясняют причин. Я спрашиваю, не скомпрометировано ли мое доброе имя? Ответа нет. Я спрашиваю, в чем они меня обвиняют? Ответа нет. Я спрашиваю, где их доказательства против меня? Ответа нет. Я спрашиваю, что же я должен думать? Отвечают: «Monsieur Обенрейцер волен думать, что ему угодно. Для Дефренье и Компании совершенно не важно, что думает monsieur Обенрейцер». И это все.

— Великолепно. Это все, — согласился нотариус, взяв порядочную щепотку табаку.

— Но разве этого достаточно?

— Этого недостаточно, — сказал maître Фохт. — Фирма Дефренье принадлежит к числу моих друзей — сограждан — очень уважаемых, очень чтимых, — но фирма Дефренье не должна молча губить репутацию человека. Вы можете ответить на жалобу истца. Но как вы вчините иск против молчания?

— Ваше чувство справедливости, мой дорогой патрон, — отвечал Обенрейцер, — констатирует одним словом жестокость этого дела. Но останавливается ли оно на этом? Нет. Ибо, что происходит вслед за этим?

— Это точно, мой бедный мальчик, — сказал нотариус, кивнув раза два головой, чтобы ободрить его, — особа, находящаяся под вашей опекой, возмущена против вас из-за всего этого.

— Возмущена — это слишком мягко сказано, — возразил Обенрейцер. — Особа, находящаяся под моей опекой, восстает с ужасом против меня. Эта особа оказывает мне неуважение. Эта особа убегает от моей власти и скрывается (мадам Дор вместе с нею) в доме английского юриста, мистера Бинтрея, который отвечает на ваши обращения к ней с требованием подчиниться моей власти тем, что она не сделает этого.

— И который после этого пишет, — сказал нотариус, отодвигая свою громадную табакерку, чтобы найти в бумагах, лежавших под ней, письмо, — что он прибудет для совещания со мной.

— Правда? — спросил Обенрейцер, немного раздосадованный. — Прекрасно, monsieur. Разве у меня нет никаких законных прав?

— Разумеется, есть, мой бедный мальчик, — ответил нотариус. — Все, кроме преступников, имеют свои законные права.

— А кто же называет меня преступником? — сказал свирепо Обенрейцер.

— Никто решительно. Будьте тверды под тяжестью несправедливости. Если бы фирма Дефренье назвала вас преступником, то, конечно, мы знали бы, как нам рассчитаться с ними.

Произнося эти слова, он протянул очень короткое письмо Бинтрея Обенрейцеру, которое тот теперь прочел и передал обратно.

— Говоря, что он прибудет для совещания с вами, — заметил Обенрейцер, к которому снова вернулось его хладнокровие, — этот английский юрист хочет сказать, что он прибудет отрицать мою власть над особой, находящейся под моей опекой.

— Вы так думаете?

— Я в этом уверен. Я знаю его. Он упрям и придирчив. Скажите мне, дорогой нотариус, можно ли оспаривать мое право, пока лицо, опекаемое мною, не станет совершеннолетним?

— Абсолютно невозможно.

— Я буду указывать на это. Я заставлю ее подчиниться мне. Я обязан этим вам, сударь, — произнес Обенрейцер, переменяя свой раздраженный тон на тон признательной кротости, — вам, который так доверчиво принял оскорбленного человека под свое покровительство и к себе на службу.

— Успокойтесь, — сказал maître Фохт. — Ни слова больше об этом теперь, и никаких благодарностей! Будьте здесь завтра утром прежде, чем придет другой клерк — между семью и восемью. Вы найдете меня в этой комнате; и я сам ознакомлю вас с вашим делом. Проваливайте! Проваливайте! мне надо писать письма. Не хочу больше слышать ни одного слова.

Отпущенный с такой великодушной грубостью и удовлетворенный тем благоприятным впечатлением, которое он произвел на старика, Обенрейцер мог на досуге возвратиться к той заметке, которую сделал про себя относительно того, что у maître'а Фохта был однажды клиент по фамилии Вендэль.

— Я должен был довольно хорошо познакомиться с Англией за это время, — так потекли его размышления, когда он уселся на скамье во дворе, — и это такое имя, с которым я никогда там не встречался, за исключением, — он невольно взглянул через плечо, — его имени. Разве мир так мал, что я не могу отделаться от него даже теперь, когда он умер? Перед смертью он сознался, что обманул доверие умершего и неправильно унаследовал имущество. И я должен был подумать об этом. И я должен был отойти, чтобы мое лицо могло напомнить ему об этом. Почему мое лицо, разве это меня касаясь? Я уверен, что он сказал это, так как его слова звучат у меня в ушах до сих пор. Нет ли чего относящегося к ним в архиве этого старого идиота? Чего-нибудь такого, что могло бы поправить мои дела и очернит его память? Он все расспрашивал о моих самых ранних воспоминаниях в ту ночь в Базеле. К чему это, не было ли у него какой-нибудь цели?