Нет прощения

Часов в двенадцать, когда весь дом угомонился и жена легла спать, Митрофан Васильевич принес в кабинет зеркало, теплой воды и мыльницу и сел бриться. Пришлось, кроме лампы, зажечь две свечи, и было немного стыдно и от яркого света беспокойно, но он смотрел только на ту часть лица, которой касалась бритва, и полбороды снял благополучно. Но потом нечаянно взглянул себе в глаза и остановился. И прежде было тихо, а теперь наступила такая глухая и мертвая тишина, как будто раньше вся комната полна была крику и разговоров. Когда ночью человек один остается перед зеркалом, ему всегда бывает немножко жутко и странно от мысли, что он видит себя. И Митрофану Васильевичу стало жутко, и с суровым любопытством, как посторонний, он подумал: «Так вот ты какой!»

Дряблое лицо уже пожилого человека с морщинами, следами сошедших угрей и белой сухой кожей. На переносье красная полоска от очков, бесцветные, моргающие глаза; одна щека обрита и блестит лоснящейся кожей, другая покрыта мыльной пеной — так, вероятно, и шпионы совершают свой туалет, когда идут на работу. Что-то безнадежно-плоское, серое, застывшее — не лицо живого человека, а маска, снятая с покойника. Ни шпион, ни тот, кого шпионы преследуют.

— Так вот ты какой! — бормочет Митрофан Васильевич, и то лицо, в зеркале, странно шевелит губами и принимает выражение кислоты, растерянности и трусливой злобы. Кто дал ему это лицо? Кто смел дать такое лицо?

По щеке, бороздя мыльную пену, скатывается слеза. Стиснув зубы, Митрофан Васильевич бреет щеку, потом задумывается, намыливает усы — и снимает их. И снова глядит. Завтра над этим лицом будут смеяться. А когда-то, давно, другим оно было.

Решительно сжав бритву, Митрофан Васильевич запрокидывает голову — и осторожно тупой стороной бритвы два раза проводит по шее. Хорошо бы убить себя — да разве он может?

— Трус, подлец! — говорит он громко и равнодушно. Но лицо в зеркале шевелит губами и остается плоским и серым. Да, его можно ударить, можно наплевать в него, а оно останется все такое же, и только глаза заморгают чаще. Завтра над ним будут смеяться — товарищи, ученики. И жена — она тоже будет смеяться.

Ему хочется прийти в отчаяние, заплакать, ударить зеркало, что-нибудь сделать, — но на душе пусто и мертво, и хочется спать. «Должно быть, оттого, что долго на воздухе был», — думает он и зевает. И тот, в зеркале, тоже зевает.

Убирает бритвенный прибор, тушит лампу и свечи и, шаркая туфлями, идет в спальню. И скоро засыпает, уткнувшись в подушку бритым лицом, над которым завтра будут смеяться все: товарищи, жена и он сам.

Комментарии

Впервые — одновременно в газетах «Курьер», 1904, 1 и 2 января, № 1 и 2, и «Одесские новости», 1904, 1 января, № 6183.

Рассказ написан в декабре 1903 г.

12 января 1904 г. московский обер-полицеймейстер Д. Ф. Трепов направил конфиденциальное письмо председателю Московского цензурного комитета В. В. Назаревскому, в котором обратил внимание на то, что в рассказе Андреева «заключается крайне вредная тенденциозная характеристика розыскной деятельности агентов полиции, причем путем целого ряда возмутительных описаний понимание читателя злонамеренно направляется к выводу о неизбежности и похвальности насильственных действий против должностных лиц полиции, служебно-розыскной деятельности которых, по открытому заявлению автора», нет и прощения (ЛН, т. 72, с. 169). 17 января 1904 г. начальник Главного управления по делам печати известил В. В. Назаревского, что за напечатание рассказа Андреева «Нет прощения» министром внутренних дел «воспрещена розничная продажа газеты „Курьер“» (ЦГИАЛ, ф. 776, oп. 8, ед. хр. 772, л. 313). Объявление об этом появилось в «Правительственном вестнике», 1904, № 13,17 января. Запрет оставался в силе до 20 марта, а с 4 июля издание «Курьера» прекратилось совсем.

Критика отнеслась к рассказу сочувственно. Так, рецензент тифлисской газеты «Новое обозрение» (17 января 1904 г.) отметил у Андреева «живой интерес к живой действительности нашей общественной жизни». Рецензент «Донской речи», посвятивший рассказу «Нет прощения» очерк, озаглавленный «Казнь Молчалина», назвал рассказ Андреева интересным образчиком соединения «нового искусства» с «основною чертой русской литературы — проповедью» («Донская речь», 1904, 1, 30, 1 февраля).