Нетелефонный разговор

Я ничего не дождался и продолжал выписывать «Новый мир». Давно уже нет Жени Винокурова, но стойко живет во мне этот запретительный знак – кирпич: «Журнал. Прохода нет».

Автор газеты «Правда»

Это было в каком-то году. Неважно в каком. Мы договорились, что точность для нас не главное. Можно было бы поднять подшивки, позвонить кому-то из памятливых друзей и справиться, когда и на каком «Аполлоне», облетевшем Луну, случилась авария, и какая в точности авария, и по чьей вине, но не станем этого делать. Суть – в другом.

В самый разгар перетягивания космического каната (то наша потянет, то мы попятимся!) американцы добрались до Луны, и нашему Хозяину ничего другого не оставалось, как посадить свой звездолет на Солнце. В результате такой мысли родился знаменитый анекдот: «Будем садиться ночью».

Или садиться ночью, пока на солнце прохладно, или набрать в рот воды и молчать об успехах другой космической державы.

Но люди-то, люди, если и не народ, то население, все видят, слушают радио сквозь глушилки, понимают, что к чему на самом деле. Глупейшее дело (а они считали, что умнейшее!) – обманывать своих – самообман!

Так вот, люди, вся страна, весь мир по-человечески переживали трагическую ситуацию с кораблем «Аполло»: долетят ли наши земные братья домой? И всей душой желали полковнику Борману приводниться или приземлиться живым. А я, по характеру чуткий, как барометр, взялся за перо и, как мне казалось, послал свое «Ау!» в далекий космос. Абстрактный гуманист!

Как вам летится,Товарищи мистеры?Наша планетаВолнуется искренне…

Я никогда не соврал в стихах, был взволнован и искренен и на этот раз.

Рукопожатье –В медали,ПодареннойЛетчику БормануВалей Гагариной…

Но как донести до американцев, что все мы, и наши правители, разделяем их тревогу: долетят – не долетят? Единственный способ – напечатать стихотворение на первой полосе одной из двух больших наших газет – их было всего две: «Известия» и «Правда». Я выбрал «Правду» – ее, мне казалось, читает даже сам полковник Борман!

Было воскресенье. Пасмурный денек. «Аполлон» без связи, кажется, с Землей заглатывал свои межпланетные километры. Я в троллейбусе пробирался сквозь Москву на улицу «Правды» в надежде наконец-то приземлиться со своим стихотворением на первую полосу партийной официальной газеты.

Представился милиционеру на входе. Он не реагировал на фамилию. Сказал, что выходной день и никого в редакции нет.

– Не может быть! – сказал я. – Должен быть дежурный.

– Никого нет! – сказал шлагбаум.

– Соедините меня с дежурным! – сказал я.

И шлагбаум как бы поднялся – милиционер набрал внутренний телефон.

– Это поэт Танич.

– Как-как?

– Михаил Танич. Член Союза писателей. (Меня не знает – Союз-то знает!)

– По какому вопросу?

– Принес стихотворение – отклик на полет «Аполлона» к Луне.

Короткая пауза.

– По этому поводу мы выступать не собираемся.

И, поблагодарив за внимание, повесил трубку.

Написал я об этом мелком случае из жизни, чтобы добавить еще одну черточку к характеристике двадцатого века, а вовсе не затем, чтобы вы подумали обо мне: какой дурак!

Исповедь?

Все-то вроде яУ зеркала держусь –

Самому себеКажусь – не накажусь,Уж я этакий,Такой и сякой,Со своейМикроскопическойТоской.Долгий век мой,Состоящий из недель,Сам себе яИ художник, и модель.Не из песен,

Не из басен,Не из книгОдного-то человекаЯ постиг!Но людская всяИ сложена семьяИз таких жеЧеловеков,Как и я.

Пишу, пишу, пишу, перечитать некогда. Перечитал и задумался: какой-то все же другой человек – герой этой книги, я и не я. Не дорос до откровенности, не исповедь написал, а картинки с выставки. А ведь крещеный, не имею права на лукавство.

Да нет, не соврал нигде в книжке, но и шторкой душу как бы занавесил, дальше, мол, никому проезда нет – кирпич. Дальше – мое дело. Так еще вопрос: хорошо ли вообще заголяться, существует ведь и предел открытости – не ходим же мы голые!

Ну вот, едва захотелось счет, счетик себе предъявить, как тут же нашел оправдание. Нет-нет, не хватает мне все же откровенности, открытости, распахнутости. С виду-то, на миру, кажусь человеком, что называется, без тыльной мысли, а она во мне завсегда присутствует: зачем больше-то?

И хотя человек я добрый, но денег не раздаю, никого не облагодетельствовал, редко кому помог, с кулаками ни на чью защиту не бросаюсь, последнего не прокутил. Теперь какие уж у меня кулаки, но и когда сильным был, тоже всегда бывал себе на уме. Недостаток? Конечно. Каюсь? Да нет, таким, видно, Бог сотворил. Впрочем, может быть, это и грех.