Нетерпение

Андрей плясал до изнеможения, хохотал до упаду, пел до хрипоты: в буквальном смысле лишился голоса, сипел - еще и морозу хватил, выскакивал с Семеном и Колей Саблиным во двор, в одних рубахах, боролись на снегу - Соня отпаивала горячим чаем. Но за всем этим шумом чуялась Андрею громадная тишина. Может быть, это была смертная тишина. Он смотрел на лица друзей, вдруг понимая, что видит их вместе в последний раз. Милые, незабвенные. Всех запомнить, унести с собой, взять в свое сердце. Геся, маленькая, темнолицая, похожая на тех девочек, которых он когда-то учил русскому языку в Одессе, неслышно бегала из кухни в комнату, из комнаты в кухню, приносила, уносила, разливала, спрашивала, заботилась обо всех. Ах, эта великая доброта и великая сила маленьких женщин! Бородатый, бледный, Коля Колодкевич помогал Гесе. Богданович со своей рыжей лопатой, громогласием: весь вечер говорил "по-купецки", помирали со смеху. А Баска ему в ответ, вятской скороговоркой. Коля Саблин со своими каламбурами. Верочка, конечно, блистала: и красотой, и голосом, и платьем. Милая Верочка, ты всегда должна быть прекрасней всех... И когда в минуту тишины произнесли тост за друзей, за тех, кто в руках врагов, за дорогого Дворника, за Степана - он в Алексеевском равелине, получена весточка - и опять раздались стоны по поводу несчастной ошибки Дворника, его всех поразившей и совершенно непонятной неосторожности, Верочка вдруг прочитала стихи. Их все знали, читали когда-то, они были посвящены Николаю Гавриловичу, но - забыли, а теперь прозвучало как будто о Дворнике. И - обо всех.

Не говори: "Забыл он осторожность".

"Он будет сам судьбы своей виной".

Не хуже нас он видит невозможность

Служить добру, не жертвуя собой.

Но любит он возвышенней и шире,

В его душе нет помыслов мирских,

Жить для себя возможно только в мире,

Но умереть возможно для других.

Так мыслит он, и смерть ему любезна,

Не скажет он, что жизнь ему нужна,

Не скажет он, что гибель бесполезна,

Его судьба давно ему ясна...

Его еще покамест не распяли,

Но час придет - он будет на кресте.

Его послал бог гнева и печали

Рабам земли напомнить о Христе.

Кто-то поправил тихо: "Царям земли". Да, да, да, служить добру, не жертвуя собой. Невозможность. В том-то и дело. Кто сидел, опустив голову, кто сжав кулаки, у Геси на глазах были слезы. "Ну, что ты?" - "Сашу так жалко..." А через короткое время Кибальчич сел к роялю, застучали каблуками танцоры, и Богданович, продолжая неукоснительно свою роль, растолкал всех и под вальс стал плясать вприсядку, с уморительно-каменным, "кобозевским" лицом, он подумал о том, что счастье заключается в познании тайны. Самой большой тайны жизни: когда и как эта жизнь прекратится. Вспомнил о предсказаниях Казотта. На каком-то великосветском балу, накануне Французской революции, Казотт вдруг прервал веселье и открыл гостям их судьбу: "Вас через год повесят... Вас выбросят из окна... Вы будете обезглавлены".

И была еще пирушка, через несколько дней после новогодней: Тихомиров устроил зачем-то - бог знает зачем, странный человек! - венчанье в церкви, потом пригласил человек шесть на ужин к Палкину. Андрей не бывал в ресторанах, наверно, с год. Да и никто не бывал. Все - по дешевым трактирам, кухмистерским. Соня не пошла, было какое-то недомоганье, а может, не очень хотела - с Тигрычем у нее до сих пор шероховатости, чего никто, впрочем, не замечал кроме них двоих. Была Верочка, был Иванчин-Писарев, красивый малый, литератор, писавший в "Народной воле" и соединявший редакцию с Михайловским. И был сам Михайловский, которого Тигрыч просил быть шафером на свадьбе. Они прибыли из церкви, из полковой, на Царицыном Лугу, а Андрей приехал сразу к Палкину, едва отбоярившись от каких-то кронштадтских дел. С Михайловским был знаком раньше, но бегло, под чужим, разумеется, именем, и хотя Николай Константинович поздоровался с ним, как со старым знакомым, Андрей не был уверен в том, что маститый писатель имеет о нем ясное представление. Держался Михайловский очень дружественно и просто. Для начала он сообщил со смехом, что Лев Александрович заставил его впервые в жизни надеть фрак, который он взял напрокат. Потом вдруг нагнулся к Андрею и, со страшной озабоченностью округляя глаза, зашептал:

- Послушайте, надо непременно сбрить эту ужасную бороду!

- Почему же?

- Ваша борода - единственная в Питере. Я запомнил вас по бороде. Это какая-то скала, поросшая дремучим бором! Какой-то ночной Гефсиманский сад, в котором таится ваша погибель!

- Нет уж, я расстанусь с бородой, когда буду терять и голову, - сказал Андрей.

- Как знаете, сударь, как знаете... - вдруг перестав улыбаться, сухо сказал Михайловский. И сразу включился в разговор, который вели Тигрыч с Писаревым. Какие-то новые слухи о том, что Лорис, будто бы, гальванизирует проект представительного правления.

- Все кончится, как и прежде, одними разговорами...

- Посулили обещать!

- Отмена акцизного налога на соль - это максимум Лориса...

- Кстати, не такая дурная мера. Другое дело, газеты подняли неприличный трезвон...