Нетерпение

Андрей вспомнил, как кто-то - не Марья ли Николаевна? - говорила, что для приема новых членов нужно выделять двоих: его, Желябова, - чтоб говорить, и Баранникова - чтоб устрашать. Верно, физиономия у Семена неподвижно мрачная, диковатая, как у итальянского bandito. Мать наградила этакой красотой. Парень замечательный, Андрей за несколько дней сдружился с ним крепко. "Поговорим!" согласился Семен.

Ваничку вызвали, пошли втроем в столовую в Мордвиновском переулке, в дом, где бывали часто: столовую содержала вдова Заславского, того самого, одесского, который год назад умер, бедняга, в тюрьме. У женщины всегда были глаза на мокром месте. К Андрею она относилась тепло, даже нежно, помнила его по Одессе. Однажды подошла близко, бормоча невнятное:

- Они мне ничего не сказали, но я узнала досконально: Женя сошел с ума. Они его домучили. Такого человека... - Губы ее дрожали, глаза были полны слез. Внезапно приблизив лицо вплотную и глядя как-то необычайно значительно, прошептала: - Вы должны это всегда помнить!

И отошла, не дожидаясь ответа. Теперь, когда пришли с Ваничкой, Заславской не было. Прислуживала какая-то незнакомая толстая девка, и разговаривать нужно было с осторожностью.

Семен рассказывал о своем прошлом, о детстве в Путивле, о том, как вырвался из Павловского военного училища, симулировав самоубийство в Неве, о том, как бродяжил по России, как сражался в Черногории в отряде Пеко Павловича. Рассказывая, кидал черным, косящим зрачком - пронизывая - на Ваничку. Но тот никакой пронзительности не чуял, ел и пил беззаботно. Семен стал вспоминать, как черногорцы мстят изменникам: хоть малейшая выдача, хоть словцо случайное - кинжал в сердце.

- Понятное дело, - соглашался Ваничка. - А потому что им иначе нельзя.

- Очень месть уважают! - говорил Семен, хмурясь грозно.

- Обязательно.

- Такая есть поговорка черногорская: "без освете нема посвете". Без мести, значит, нет спасения. Понял?

Все было - мимо. Ваничка как будто не догадывался, куда клонится разговор. Тогда Семен сграбастал могучей ладонью Ваничкин тощий загривок, пригнул его голову к столу, почти носом к тарелке, и шепнул в ухо:

- Если хоть словцо из тебя просыпется... ясно? - Видно, шейку-то он Ваничке сжал, потому что Ваничка побелел вдруг, захрипел, Семен отпустил его. Он выпрямился, поводил, моргая, красными - но без тени испуга - глазами, вздохнул глубоко и улыбнулся радостно, догадавшись:

- Это вы мне предупреждение делаете? Ну, и правильно, правильно. Только я вам скажу, дядя... - Мигнул лукаво, а сам все шею, намятую, рукой тер. - Я же первей вас в революционном движении действую. Чего меня предупреждать? Меня мальчонкой, двенадцати лет, в первый раз в часть сволокли. Я вам так скажу, словами Стеньки Разина: "И доблесть рыцарская ничего не сможет пред силою летящего ядра!" Так меня инженер Левицкий учил, по книжке.

- Ладно, не болтай, а запомни. Насчет того, что без освете нема посвете. Спасения не будет.

- Зна-аю! - Ваничка, смеясь, рукой махал. - Это я раньше вас еще понял! Мудрость какая!

Вдруг в комнату ввалился Гришка Гольденберг, замолол чепуху: про какой-то музей исторических вещей, который кто-то - неведомо кто! - предлагает организовать.

- Я должен дать револьвер, тот самый, ну вы знаете, про что я говорю, тарахтел вполшепота Гришка. - Туда же кинжал Сергея, который тоже прославился... Ты, Борис, можешь дать - хотя нет, рано, рано! Не говори гоп! Молчу, молчу!

Уезжая в Александровск, Андрей несколько тревожился: сможет ли Гришка как должно проследить за работой Ванички? Увлечется ерундой, забудет главное. Гришка рвался вместе с Семеном ехать в Москву, но сказали твердо: поедешь, когда Андрей вернется из Александровска, наладив работу.

Александровск оказался захолустнейшим городком, одна слава, что уездный, на деле - большое село, тысяч на шесть жителей. При речонке Мокрой Московке, в двух верстах от Днепра. Вокруг - черные осенние хляби, овраги, курганы, и неподалеку, на Днепре, Хортица, знаменитый остров, где сидели когда-то запорожские сечевики, а теперь жили немецкие колонисты-менониты. В извозчичьей повозке Андрей объехал окрестности, высматривая место для кожевенного завода: прикатил он сюда будто бы из Ярославля, купцом Черемисовым, в надежде открыть производство кож и быстро обогатиться. Вид был вполне купеческий, разговор дельный. Его и в Харькове принимали за купца: ходил в черном бурнусе, в картузе, в русских сапогах. И вот, колеся кругом города с биржевым извозчиком Миколой Сагайдачным - познакомились накануне, на вокзале, где Микола у извозчичьей колоды дожидался седоков, - расспросил исподволь об александровском бытье, о купцах, исправнике, городском голове господине Демогани. "Эге! - почему-то обрадовался Андрей. - С греком договоримся, не впервой". Стал вспоминать отдельные, с юности застрявшие греческие словечки, но тут же себя перебил: ведь бесполезно, неоткуда их знать ярославскому купчине.