Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции

Напряжение это еще более усиливалось тем, что русский человек, с одной стороны, безусловно хотел жить лучше, а, с другой, – его душе были противны предпринимательство и накопительство. Причем подобные настроения были свойственны всем слоям общества и в первую очередь интеллигенции. Среднесословный буржуа появился в России как чужеродный элемент, его презирало и быстро разорявшееся дворянство и экономически неустроенное крестьянство. Да и русское купечество было одновременно и уважаемым, и презираемым сословием. Весь пафос великой русской литературы второй половины XIX века был против новой экономики. Самые последние люди в ее глазах – это торгаши (купцы), фабриканты, ростовщики, менялы и т.д. Достаточно вспомнить классику: Ф. М. Достоевского, А. Н. Островского, А. П. Чехова, А. И. Куприна, Л. Н. Андреева, М. Горького.

Достоевский, к примеру, был категорически против «пе-ревертывающей» силы денег, ибо они якобы ставили все традиционно русские ценности с ног на голову, а нажива вытесняла духовность. Для русской культуры стало традицией противопоставление духовных ценностей и материальных благ, как будто они могут обойтись друг без друга.

Подобная культура действовала на русских интеллигентов как терапия (или гипноз), ибо она не только облегчала, но и оправдывала нищенскую жизнь. Главное же позволяла не терять достоинства в вечно нищей жизни [340].

Можно поэтому с полной определённостью сказать, что русский интеллигент с презрением относился к обогащению не потому, что сам не желал жить в достатке, а просто не видел для себя

реальных (и благородных!) путей к его приобретению. Русский интеллигент, что мы уже отмечали, предпочитал бесконечно рассуждать о деле, чем начинать его, он страшился риска, инициативы, а потому хотел только одного, чтобы все было «по справедливости». Но так не бывает. В реальной, а не надуманной жизни кто-то преуспевает, а кто-то влачит. Понятно, что добившиеся материального достатка в глазах интеллигента были «ловчилами» и «интеллектуальными ничтожествами».

А то, что никчемный человек не может идти против ус-тойчивого течения, – эту простую истину типичный русский интеллигент предпочитал не вспоминать.

Именно потому на рубеже веков борьба с самодержавием стала главной доминантой свободной мысли, что в это время в стране стали брать верх силы, неприемлемые для русского интеллигента и даже для мифической русской идеи, – силы частного предпринимательства. Так, глубинные противоречия между новыми рыночными реалиями и миросозерцанием русского человека, выплеснувшись на поверхность, обернулись против самодержавия, допустившего эту западную заразу на русскую землю.

Интеллигенция, активно восставая против капитализации русской жизни, а по сути против бытия России в новых экономических условиях, сама того не желая, обрекала ее на заведомую отсталость. К тому же у русской интеллигенции интеллект, если можно так выразиться, чувственный, эмоциональный и более образный, чем рациональный. Незначительные, но раздражающие ее штрихи нового быта действовали на нее возбуждающе, делали агрессивной. Подобная атмосфера, когда быт пропитался пошлой рекламой, а страницы литературной периодики порнографией, была невыносима для рафинированных российских интеллигентов, она и толкнула их в объятия крайностей. Для интеллигентов начала века были одинаково ненавистны и буржуа, и новоявленные демократы. «Поэт – и не только поэт – почувствовав запах пошлости, готов выпрыгнуть в окно, в революцию, в террор» [341].

Российские власти также по-своему реагировали на экономические реформы. Будучи не в состоянии влиять на их экономический механизм, они стремились не выпустить из своих рук управленческие рычаги. Исторически роль государства в России всегда была самодовлеющей, а потому, когда новые экономические реалии стали стремительно подрывать авторитет государства, власть моментально отреагировала на это резким ростом и без того сильного и громоздкого бюрократического аппарата.

Через чиновничество российская монархия, быстро терявшая свой авторитет, стремилась заполнить вакуум в безынициативной русской душе, которая не могла обойтись без начальственного ока.

Действительно, труд в России всегда был подневольным, принудительным. А это не могло не укоренить в русских душах «зависимую» психологию. Человек труда никогда не был свободным. Многие века он зависел от хозяина, теперь к этому прибавилась еще более унизительная зависимость от начальника. Демократические традиции, которые, казалось бы, должны были прийти вместе с рынком и вымыть из русской души рабское начало, привели к неожиданному эффекту: они стали отторгаться всем строем привычной жизни, ибо они перерезали пуповину, связывающую работника с хозяином, и работник начинал задыхаться без окрика, понукания, указаний [342].