Неторопливый рассвет

Но мужчина, молча подошедший к ней сзади, был не тем, что снова уснул внутри купе, она поняла это по запаху и по мягкому прикосновению, которого не было у первого. Он тихонько взял ее за плечи, притянул к себе, к своей груди, а она, не оборачиваясь, продолжала будто бы смотреть в окно, за которым ничего было не различить. Она ощутила спиной его тело и прижалась к нему, как к стене.

Альма закрыла глаза и вспомнила, как думала в детстве, что, если ее глаза закрыты, ее никто не видит. Она не противилась, дала увлечь себя в купе и, когда он уложил ее на полку и прижался лицом к ее лицу, почувствовала безмерное облегчение. Она терлась о его шершавую щеку, удивляясь, до чего приятно это прикосновение. Ей помнилось, что еще долго не хотелось ничего, кроме этой близости, которая сама по себе ее успокаивала. Так она могла часами сидеть рядом с нравившимся ей деревенским парнем, погрузившись в туманные грезы, которые были самодостаточны. Взгляд, улыбка, рука, накрывшая ее руку, и это особенное молчание, свойственное желанию. Такие минуты могли длиться и без чьего-то присутствия рядом. Ей ничего не было нужно, он просто жил в ней, парень в грязно-белой футболке и дырявых джинсах, жил днем и ночью. Ей достаточно было закрыть глаза, чтобы вдохнуть его запах, она словно купалась в его близости, хотя ни разу к нему не прикоснулась. Ничего другого она не хотела, наоборот: что-то еще показалось бы ей неприличным и грубым и разрушило бы это зарождающееся желание.

Но в ту ночь она себя не узнавала. Как будто в ней подспудно жила другая женщина, которая вдруг заняла ее место. Она широко раскинула под ним ноги, с радостью почувствовала, как трется ткань его джинсов о ее лоно; она понимала, что происходит, и движение это обостряло ее желание. Потом из ширинки вынырнула плоть. Она выгнулась, изо всех сил устремляясь к тому, что должно было ее наполнить. Его присутствие в ней было славным, широким, уютным, и его задумчивый ритм, без притязаний и спешки, понравился ей. Она хотела, чтобы это длилось, любой ценой, долго, всю ночь, и она прошептала ему это на ухо, не открывая глаз, чтобы лучше видеть, что происходило в ней.

Но эта нежность изошла слишком скоро, и она снова осталась мучительно пустой. Мужчина скатился на свое импровизированное ложе посреди купе, оставив ее одну.

И тогда она решила подлечь к третьему. Он подвинулся, будто ждал ее, однако, казалось, спал, когда она принялась раздевать его, как до того раздели ее. Потом она повернулась спиной, чтобы он увидел белый свет ее ягодиц и погладил эти два полумесяца. Мужчина лег на нее. Раздвинул ей ноги. Долго гнал ее, как дикого зверя. Не хотел упустить в ней что-то, хрупкое и мощное одновременно, что она и сама преследовала, вдруг теряла, но оно возвращалось вновь и овладевало ею. Да, он преследовал не ее, а это ощущение внутри, это не Альма была непредсказуема, как диковинный зверек, а это ощущение, такое хрупкое и готовое умереть, но вдруг становящееся властным, от которого, даже если бы захотела, она уже не могла избавиться, переступив некий порог.

Альма рассказала мне все это, а потом посмотрела с какой-то странной нежностью, которая меня удивила, потому что я впервые видела у нее такое выражение. За все эти годы я забыла тот единственный раз, когда Альма поделилась со мной интимным, да и она больше никогда об этом не заговаривала, видно, такие откровения не повторяются.

В полутьме комнаты я представляю себе Альму, ее профиль. Она смотрит в сторону окна, откуда по-прежнему доносятся городские шумы, словно сонное журчание. Я вижу перед собой картины той июльской ночи, когда Альма была так отчаянно разнузданна, и спрашиваю себя, как она, всегда любившая движение, могла предпочесть неподвижность и холод могилы.

Мне почудилось, будто кто-то идет через комнату, подходит к окну, потом возвращается к кровати. Что-то легкое и прохладное легло на мой лоб, словно дружеская рука. А может быть, Альма и хотела не умереть, а лишь сойти ненадолго с поезда своей жизни, набравшего слишком большую скорость, может быть, она решила спрыгнуть не для того, чтобы свести счеты с жизнью, просто пожелала немного отдохнуть, прежде чем вернуться ко мне.

III

Назавтра я поднялась поздно, с ужасной головной болью. Выйдя из комнаты, я наткнулась на хозяйку; она скрутила свои черные волосы в нетугой и очень артистичный узел.

– Ну что, – спросила она меня, – помните сон, который вам приснился в первую ночь?

– Нет, я уснула, как убитая, а вот прошлой ночью спала очень плохо. Скажите, сны на вторую ночь тоже считаются?

Она посмотрела на меня с сомнением и покачала головой в знак своего бессилия перед случаем, который, видимо, представлялся ей трудным.

– Вот уж не знаю.

– Все равно это не имеет значения, – непринужденным тоном сказала я, – я ведь не в первый раз в пансионе. Я даже жила здесь три месяца с моей матерью, когда мы приехали в Женеву. Мать искала квартиру, а меня записала в школу здесь поблизости.

– Так вы знали мадам Тюрташ?

– Да, конечно, как она поживает?