Невенчанная губерния

Многое передумал за эти дни Иван. Вспоминал Душаню — от первой их встречи до последней, припоминал, чтобы не пропустить, навсегда оставить с собой самые мелкие подробности их свиданий… Вины перед нею не чувствовал, потому как сделал всё, чтобы приблизиться к ней в своих правах и в своём положении. Так уж вышло! Виноват он был только перед одним человеком — перед матерью. Хоть она, в общем-то, детьми почти не занималась, зато когда вспоминала о них, была такой ласковой, такой униженно-раболепной… казалось, случись какая надобность — на всё пойдёт ради них. Представлял себе, что творится сейчас в доме Власа Егорыча, как судят да рядят они с дедом Огрызковым, в какой тягости и страхе затаилась прислуга. Он понимал, что помятый им исправник, выброшенный из кутузки, дорого, слишком дорого обойдётся обоим купцам, если будут пытаться всё же замять скандал. Только одного не учёл Иван, не придал большого значения словам Власа Егорыча, которые тот выкрикнул в сердцах, обозвав его «подкидышем огрызковским».

Исчерпав все требуемые купеческими приличиями возможности настоять на своём, Влас Егорыч одним ходом и наказал строптивца, и избежал позора, не став «отцом каторжника», и не впал в большие расходы. А главное, оградил на будущее своего сына Филимона от возможных осложнений в делах наследства.

На следующий после прихода Шестипалого день два дюжих костолома из полиции посадили Ивана в телегу и привезли в… рекрутский участок. Там уже находились сдатчик от податного сословия мещан, рекрутский староста, унтер-офицер с двумя солдатами, лекарь… Иван не ожидал такого оборота дела и какое-то время был как во сне. Его заставили раздеться, измерили рост, осмотрели. Выборный сдатчик, известный в городе владелец столярной мастерской Ходаков, раскрыв толстую засаленную тетрадь, громко читал:

— Правильность очереди представления в рекруты подтверждается очередным списком и мирским приговором. Высочайший манифест о четвёртом частном наборе с восточной полосы Империи определил сдачу пяти рекрутов с тысячи душ. А посему, в восполнение недоимки от мещан города Скопина за нонешний год представляется для сдачи в рекруты Иван Власов Сафьянов.

Иван понял, что против бумаг, над которыми, пока сидел в кутузке, хорошо потрудились эти продажные души, он бессилен. Только эта победа так дёшево Власу Егорычу не достанется.

— Подлог! — хрипло сказал он.

Писарь перестал скрипеть пером. Рекрутский староста — товарищ городского головы, пышноусый помещик Степанов — с опаской поднял голову от бумаг, а два солдата, стоявшие обапол Ивана, на всякий случай попридержали его за руки.

— В чём же подлог? — нетерпеливо спросил Степанов.

— А в том, что я не тот человек. Сын Сафьяна Собачьего ишшо малолетка. А я — огрызковский подкидыш. Влас Егорыч сам такое говорил.

— Ну-ну! — подправляя усы, подбодрил его Степанов, с удовольствием воспринимая подтверждение сплетни, давно гулявшей по городу.

— И прозвище Сафьяна-Собачьего я никогда не носил. Вы же сами, господин Ходаков, Чапраком меня называли. Есть свидетели.

— Могу пояснить, — услужливо обратился Ходаков к рекрутскому старосте. — Он, купчонок, значит, по делам отца торговал кожи. Ну, и привычка у него такая… про любой товар, чтобы унизить, говорил-с: «Ничего, мол, на чапрачок сгодится». На чапрак, сами понимаете, хорошей кожи и не надо, какая разница, что под седло подложить. Вот и прозвали его Чапраком.

— Гм… Ежели других возражений нету, — покладисто сказал Степанов, порылся в бумагах и продолжал: — В предписаниях имеется указание, что «имя и прозвание каждого рекрута и подставного вносить в приёмную роспись, при чём непристойные прозвания менять на другие». И ежели Иван считает свое прозвание по отцу непристойным, пусть будет записан по своему желанию как Иван Чапрак.

— Лоб! — рявкнул унтер.

Солдаты подтолкнули Ивана к двери, где в соседней комнате сидел цирюльник и сбривал чубы с обречённых на 25-летнюю службу царю и отечеству.

Так закончилась его первая жизнь. О второй, солдатской, он не любил вспоминать. В год, когда его «сдавали», по официальному отчёту Российского Генерального штаба общая убыль нижних чинов составляла 52 482 человека. Из них в графе «убито в сражениях» значилось 1131 человек, «взято в плен горцами» — 143, «пропало без вести» — 40. Зато дезертиров было 4024, умерло — тридцать с половиной тысяч! Менее одной трети выбывших из армии составляли «уволенные от службы». Это были в основном больные и калеки, утратившие способность стоять в строю. Тех же, которые отслужили четверть века и сохранили физическое здоровье, насчитывались единицы.

Между тем 1843-й год в этом отношении был далеко не худшим. В предыдущем умерших насчитывалось больше, и во многих последующих — тоже. В 1846-м году, к примеру, погибло в сражениях 250 солдат, умерло — 37919. В официальном отчёте канцелярии военного министерства говорилось: «Армия у нас считается местом ссылки нетерпимых в гражданском обществе людей, а звание солдата — степенью наказания за пороки и преступления, соответствующей лишению прав состояния».