Nevermore

В Алом граде, где я родилась,Красна девица проживала.Каждый парень глядел ей вослед,Ее звали Барбара Аллен.То был ласковый месяц май,И цветочки теплу были рады…Уильям Гроув, не умирай,Из-за гордой Барбары Аллен!Он послал своего к ней слугуВ город, где она проживала:— Приходи, мисс, скорей, мой хозяин помрет,

— Коли ты есть Барбара Аллен!Поднялась, поднялась не спеша,К ложу скорби идти собираясь.Отодвинула полог и говорит:— Женишок, да ты помираешь!Протянул он навстречу ей бледную длань,Чтоб прижать ее к скорбной груди.А она-то скочком, да и в угол бочком:— Молодой человек, погоди!Как за здравие дам и девицТы в таверне в городе пил,Барбру Аллен назвать ты забыл

И тем тяжко ее оскорбил!Обратился лицом он к стене,Обратился к любимой спиной:— Я все понял, Барбара Аллен,— Никогда ты не будешь со мной!И пошла она в город домой.За спиной слышен мрачный трезвон,Поглядела назад, поглядела вперед:То на дрогах уж едет он.Пропустите меня, пропуститеНа послед на него поглядеть.

Я могла бы спасти его жизнь,Предпочла спасти свою честь.— Ой мамочка, мама, постель мне стелите,Узку, холодну постель.Милый Вилли от меня помер,И за ним помру я теперь.Милый Вилли помер в субботу,В воскресенье она померла,Мать-старушку прибрала забота,И на Пасху скончалась она.

Я слушал, не размыкая век, сотрясающие душу стансы старинной и мрачной баллады, и таинственный образ, словно выходец из могилы, поднялся из сумрачных глубин моего перетревоженного мозга. Поначалу этот странный, дразнящий образ оставался чересчур неявным и смутным, чересчур бледным и далеким, и я не мог признать его. Но мелодичный голос дражайшей моей Виргинии лился и лился, и образ начал проступать отчетливее, его черты становились яснее, пока перед моим изумленным воображением не предстал сияющий женский лик.

Хотя с младенчества я не имел возможности созерцать этот образ воочию,

представившееся мне лицо было столь же знакомо, сколь и мое собственное, ибо на портретея видел его тысячи — десяткитысяч раз. То был образ моей благословенной матери, знаменитой актрисы Элизы По, известный мне исключительно по тонкой работы миниатюре, которую я ценил превыше всех моих земных сокровищ.

Что, гадал я, могло столь внезапно вызвать к жизни образ моей давно покойной матери? Обдумав этот вопрос, я пришел к неизбежному выводу, что песня, исполнявшаяся в тот момент Виргинией, или что-то в манере ее исполнения вызвало из души моей этот мучительный для сердца образ. Возможно, предположил я, моя дражайшая, вечно оплакиваемая мать, чьи музыкальные таланты стяжали ей не меньше похвал от критиков и любителей театра по всему нашему штату, нежели ее сценический дар, возможно, повторяю, этой песней она убаюкивала меня в своих объятьях в те недолгие годы, пока я наслаждался — о, краткий промельк в колее моего жалкого и мучительного бытия! — несравненным блаженством сладостного материнского попечения.

Но какая бы причина ни породила это внезапное видение, воздействие его на мои туго натянутые нервы оказалось скорым и тягостным. Влага скопилась позади моих все еще сомкнутых век, мучительное рыдание поднялось из глубин пораженной скорбью души. А Виргиния тем временем продолжала балладу:

Милый Вилли в могиле лежит,Барбра Аллен в могиле другой.На могиле Уильяма роза цветет,И шиповник — на могиле второй.И росли они оба превыше креста,А когда перестали расти,В узел любовный они заплелись.И с шиповником роза…

Вдруг песня Виргинии оборвалась. Мои смоченные слезами ресницы распахнулись.