Невероятное паломничество Гарольда Фрая

В воскресенье он проснулся уже перед обедом. Боль в ноге не прошла, и дождь летел по-прежнему. Гарольд слышал, как окружающий мир шумит себе за окном, занимаясь своими делами: машины, люди — все куда-то спешили. Никто вокруг не знал, кто он и где. Гарольд лежал в постели неподвижно, не представляя себе, как встать и идти целый день напролет, но вместе с тем понимая, что домой ему нельзя. Он вспомнил, как Морин когда-то лежала бок о бок с ним, и вообразил ее нагой — такую безупречную, такую миниатюрную, — и вдруг затосковал по нежности ее пальчиков, торящих путь по его телу.

Достав тапочки, Гарольд убедился, что подошвы истончились, словно бумага. Он не стал ни принимать душ, ни бриться, ни осматривать ноги, но, втискивая их в обувь, чувствовал, будто загоняет их в колодки. Затем бездумно оделся, поскольку любая мысль неизбежно привела бы его к очевидности. Хозяйка гостиницы настаивала, чтобы он хотя бы позавтракал, пусть и с запозданием, но Гарольд отказался. Он опасался, что, поддавшись на ее любезность, если только наберется смелости взглянуть ей в глаза, то непременно расплачется.

Гарольд вышел из Сэмфорд-Арундейла, ненавидя каждый свой шаг. Он морщился от боли. Неважно, что думали встречные: он жил вне их всех. Гарольд не останавливался, хотя его тело взывало об отдыхе. Он ненавидел себя за хилость. Его сек косой дождь. Тапочки износились настолько, что их без сожаления можно было бы и вовсе выкинуть. Гарольд тосковал по Морин и не мог думать ни о чем другом.

Как же случилось, что у них все пошло наперекосяк? Ведь вначале они были вполне счастливы. Если сын и был повинен в их взаимном отчуждении, то лишь отчасти. «Где Дэвид?» — спрашивала мужа Морин, а Гарольд мог в ответ сообщить только, что слышал, как хлопнула входная дверь, когда он чистил зубы. «Ах, вот как», — реагировала она как ни в чем не бывало, давая понять, что ничего страшного в том, что их восемнадцатилетний сын отправился ночью шататься по улицам, нет. Высказать свои тайные опасения для Гарольда значило присовокупить их к тревогам Морин. А ведь в те времена она еще что-то стряпала на кухне. И делила с ним супружескую постель.

Но невысказанные противоречия не могли вечно оставаться под спудом. Как раз накануне исчезновения Куини их благополучие треснуло по швам и раскололось на части. Морин осыпала мужа упреками. Она рыдала. Колотила Гарольда кулаками в грудь. «И ты еще называешься мужчиной!» — причитала она. И потом: «Ты во всем виноват. Только ты. Если бы не ты, ничего этого бы не случилось».

Слышать такое было выше его сил, и пусть потом Морин плакала в его объятиях и просила прощения, ее слова звенели в ушах Гарольда, когда он оставался один, и не было способа заставить их замолчать. Это все из-за него.

А потом все прекратилось: разговоры, брань, ее провокации. Пришедшая им на смену тишина сильно отличалась от прежней. Несмотря на то, что когда-то они обещали беречь друг друга от ненужных переживаний, теперь избавлять было больше не от чего. Морин не трудилась даже высказывать свои соображения на этот счет. При одном взгляде на нее Гарольд уже знал, что ни единое произнесенное им слово, никакой жест невозможно теперь исправить. Морин уже не порицала Гарольда. Она больше ничего не выкрикивала ему в лицо — зато лишила его своих утешительных объятий. Перенесла свою одежду в гостевую комнату, и отныне он лежал в супружеской постели, но не шел к жене, потому что она больше не желала его, лишь терзала своими всхлипываниями. Наступало утро, и они заходили в ванную по очереди. Гарольд одевался и завтракал, пока Морин рассеянно бродила из комнаты в комнату, словно мужа нет дома, как будто беспрестанное движение это лучший способ сдерживать эмоции. «Я пошел». — «Пока». — «До вечера». — «Ага. Угу».

Слова больше ничего не значили. Можно было с тем же успехом разговаривать по-китайски. Пропасть между двумя людьми оказалась слишком велика для любой попытки сблизиться. Перед самым выходом на пенсию Гарольд предложил жене напоследок сходить на рождественскую вечеринку на их пивоварне, но Морин в изумлении разинула рот и воззрилась на него так, будто он попытался взять ее силой.

Гарольд перестал глядеть на холмы, небо и деревья. Он больше не обращал внимания на придорожные знаки, указывающие направление на север. Он шагал против ветра, пригнув голову, и видел перед собой только пелену дождя, потому что ничего больше рассмотреть было нельзя. Трасса А-38 оказалась намного хуже, чем он ожидал. Гарольд все время прижимался к обочине и, когда возможно, спасался за ограждением, но машины неслись мимо с такой скоростью, что он насквозь промок и находился в постоянной опасности. Через несколько часов он обнаружил, что, вспоминая и оплакивая свое прошлое, целых две мили прошагал не в том направлении. Ничего не оставалось, как возвращаться обратно тем же путем.