Невеста для ЗОРГа

— Так и было, — согласился начоперод отойдя к окну. — С Верой простился — и больше не видел никогда.

Его как-то перекосило, а еще начоперод стал путаться: то, мол, жалко ему Веру было, то вдруг утверждал, что полюбил безумно. Обмолвился мимоходом про эксперимент, должном привести, по словам начоперода, к управлению человеком большими энергиями. Затем вдруг рассказал, что Вера Феоктисова оказалась в «Скворечнике» усилиями опекуна и за год «малость тронулась». И по тому, как темнели глаза Евграфа, я ухватил самое главное — любил он эту Веру. Любил видимо крепко, вот только признаться даже себе в этом не мог.

Может и стал он вечно спокойным, с неизменной усмешкой после той оранжевой молнии? Потому что на фотокарточке был совсем другой Полюдов — Граф — каким знал его я, Граша — кем он был для Веры, подписавшей фотокарточку «На память». Эти имена более всего подходило бесшабашному парню из двадцать четвертого года.

— Чудно все тогда вышло, — закруглил воспоминания ночоперод. После взрыва нашли тело старшего Ганчева, расплавленные провода и разбросанные по полу бумаги — почему то не сгоревшие.

— А Вера что — пропала?

Через открытое окно ворвался густой и сердитый рев нескольких клаксонов. Воспользовавшись этим, Полюдов отвернулся закрыть створку. Осознав неуместность своего любопытства я хотел «сдать по тормозам». Однако Евграф почему-то был откровенен.

— Не знаю! Дело в том, что в лаборатории был еще кто-то, кроме Ганчева и Веры. Какой-то гениальный математик — это определили по сохранившимся записям.

— Тоже погиб?

— Тоже исчез! Или сбежал потом. Во всяком случае, гений тот был не «конторским» — из личного состава Ленгубспецрозыска выбыл только Ганчев.

— Евграф Еремеич, а может и Вера… как математик — сбежала оттуда.

— Нет, — решительно и твердо сказал Полюдов. — Не могла она сбежать или быть выброшенной взрывом. И погибнуть не могла — она находилась в герметичной несгораемой камере; в ней, даже после взрыва ничего не пострадало.

Открытой ладонью Евграф ожесточенно потер лоб.

— Я жениться на ней обещал. Волновалась очень перед опытом. А я брякнул — «не бойся мол, мозги тебе вправят — на запись сразу пойдем». Она думала, что вся эта катавасия делается, чтобы найти новый метод лечения. Смешно…

Только вот голос начоперода был совсем не веселым. Евграф смотрел вроде и на меня, но как будто и сквозь. Потом выпрямился и, смахнув с плеч невидимую помеху, зло проговорил:

— Так что не выполнил я своего обещания, Андрей Антоныч. Обещать — обещал, но не «жанилси». После катастрофы, лабораторию в «Скворечнике» под себя забрала Москва, меня — в Архангельск. Очень уж я активничал сильно в поиске Веры. И, видать, очень мешал. Потом Бурят-Монголия и Урал. В Питер меня Хлазов вернул, когда стал генерал-комиссаром.

— В 39-м?

— Да, в конце. А к лету уже на тебя вышел. Я-то неофициально копал, без допуска. В архиве дело листал — ба, знакомые все морды: Кочерга и Слон. Дружка твоего, правда, через армейских коллег пришлось прокачивать. Зато ты — под рукой оказался, голубь. И кабы рассказал все честно и как есть еще тогда…

— Забздел я, Евграф Еремеич. Мне тот зажмуренный нэпман весь ум прожег. Думал, к тому, что комсорга Жукова Юрочку избил, еще и «мокрый» покойник — это верная дорога под замок.

— Жуков… — подумал вслух начоперод, — Юрий Жуков. Знакомое имя. В горкоме кое-кто хочет ОСКОЛ на подотчет поставить — у него инструктор Жуков вроде пса цепного. Не он?

Я пожал плечами: — Кто его знает. А вообще для чего им?

— Как для чего? А то, что мы любую «шишку» можем объявить ЗОРГом, — рассмеялся Полюдов, — думаешь понравится?

Я вопросительно воздел глаза к небу.

— Не-е, — Андрей Андреевич[15] мужик нормальный, с пониманием относится. И даже так сказать с юмором. Но есть и другие.

Осторожно коснувщись полюдовского рукава я спросил:

— Так может эти «другие» — вредители? С тех еще годов. Может они, или такие, как они и эксперимент т о т проводили? Мыслимое ли дело — над живым, не провинившимся человеком опыты ставить!

Полюдов непонимающе уставился мне в переносицу.

— Я Веру имею в виду, товарищ подполковник. Ее ведь, как мышь в несгораемый сейф сунули.

— В кресло, — отмахнулся начоперод. — Сама она пошла, добровольно. Хотела вернуться в нормальное человекое состояние. Ганчев мне объяснял, что ее психическая организация — идеальна для работы. Просил помочь убеждением — я Веру еще по КОПовским временам знал: принимал участие в ее трудной судьбе.

Начоперод внимательно поглядел мне в лицо — может осуждения искал; но мне ли судить? И за эти пару секунд он принял какое-то важное решение.

— Ладно, с нэпманом твоим понятно. Но почему мне и Пашке Ганчеву не рассказал, что луч тот в «Скворечнике» видел, оранжевый?

— Забыл вообще, товарищ подполковник! Все из башки на двадцать лет — напрочь. Только когда веденяпинские рисунки помогли.

— Веденяпинские? — внезапно задохнувшись, будто получив нож под лопатку, спросил Евграф.

— Ну да.

Удивляясь такой реакции, я пояснил: — Михаил Веденяпин, это больной из психушки — посторонний совсем. Из дела по Летнему Саду. Да и умер он уже!