Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

– Журнальная работа?.. Да, я привлекал ее всячески к этой работе. Она, как тебе известно, сама переписывала материал для «Северных цветов», но… если стихи бывали длинны, они ей не нравились потому уже, что долго приходилось переписывать. И тогда только и слышно было: «Ах, как длинно! Боже мой, как это длинно, как скучно!.. И неужели все надо переписывать? Неужели нельзя урезать тут половину?..» Даже «Переселение душ», и то она спрашивает: «Докуда переписывать? Неужели все?» «Пиши, – говорю, – до точки». А ведь Баратынский никаких знаков препинания не ставит, кроме запятой. И в конце у него всегда стоит запятая.

– Ха-ха-ха! Прости, голубчик! – спохватывается Пушкин.

– Да, запятая!.. Все-таки нельзя же быть до такой степени беспомощным в грамматике большому, как он, поэту! Он у меня спрашивает вдруг, ты представь: «А что такое родительный падеж?»

– Ха-ха… Ничего, конечно, нет веселого в том, что ты говоришь… Ну а как же насчет Софьи Михайловны есть у тебя веские подозрения?

– Ну, уж этап подозрений мною пройден, конечно… Об этом я тебе не говорил, а вот теперь… Э, какая грязь, грязь какая!.. Дичь! Невероятно! Тяжело, милый?

– Но все-таки с кем же… она тебе изменяет? – решается спросить Пушкин.

Но Дельвиг умоляюще протягивает к нему руки:

– Нет! Оставь, оставь! Разве можно? Не все ли равно с кем?.. И какое это страшное слово «изменяет»! Грязь, грязь!.. Дичь!.. Я совершенно выбит из колеи!

Пушкин наливает ему вина.

– Выпьем… за то, чтобы все, о чем ты говоришь сейчас, оказалось дичью, а твоя Софья Михайловна – безупречной женой!

Дельвиг горько качает головой.

– Это уж звучит как явная нелепость! Что же, будем пить вообще за нелепость.

– Друг мой Дельвиг, нелепость уже в том, что мы влюбляемся в женщин, как будто женщина это и не человек, а какой-то, черт ее знает, серафим, небожитель? А она – просто мерзость и дрянь! И никто так метко и верно не говорил о женщине, как Шекспир в «Цимбелине»… Карс, Карс!.. Подумаешь, какая неприступная твердыня Карс!.. А он, этот Карс, гораздо раньше Паскевича, между нами говоря, очень бездарного генерала, был взят чумою! Сначала пришла туда чума, а потом уж на ее объедки – Паскевич! И совершилось, видишь ли ты, чудо военного искусства: Карс пал!.. А он уж давно готов был упасть и только посматривал, в какую бы ему сторону свалиться! Нет ли где соломки, соломки! Ты не знаешь в Москве такого архивного юношу – князя Мещерского? Платона Мещерского?

– А что этот Мещерский сделал?

– Победил мамашу Карса и взял Карс!.. Так мне передавали!

И Пушкин вскакивает и начинает метаться по комнате.

– Не понял я, о каком Карсе ты говоришь…

– Черт с ними, все равно! Выпьем за падение Карса!.. И за всех Паскевичей и Мещерских, черт бы их побрал!.. Я просился в январе за границу или даже чтобы в Китай хотя пустили с русской миссией… Из Китая, разумеется, можно бы было вырваться куда угодно, только бы не оставаться в моем милом отечестве, где черт меня догадал родиться с умом и талантом!

– Бенкендорф отказал, конечно?

– Еще бы не отказал! Они с царем еще из-за Арзрума не перестали на меня дуться. Моя ссылка на Паскевича, конечно, не помогла. Мало ли что Паскевич? Как смел я у Паскевича проситься, когда есть царь, без воли которого в России и общественного нужника не смеют построить. Что? Нужник? Давай проект на высочайшее утверждение! И план, и фасад, и смету! И какой архитектор составлял проект? Не бывший ли декабрист?.. Как могла появиться в голове Пушкина столь дерзкая мысль, ниспровергающая власть и законы, проситься в действующую армию, к-о-то-рая за границей?! Вот в чем тут было дело! За границей, да! И вот, за границей я был! Был, да!.. А что, мерзавцы? А? Как я их подвел, Дельвиг! Как я их одурачил!.. Не смеют теперь уже сказать, что не пустили, мол, Пушкина за границу!.. Был за границей Пушкин!.. Был, сукины дети!.. Я когда переехал пограничную речку Арпачай, и сказал мне казак-вестовой: «Вот уж мы и в Турции, ваше благородие!» у меня сердце запрыгало от радости: наконец-то перешел я русскую границу… А знаешь ли, все-таки веселая штука война: смерть около тебя так и вьется и жужжит, как шмель.

– Можно подумать, что ты и ездил только за тем, чтобы быть к ней поближе! – отзывается угрюмо Дельвиг.

– Может быть… Я когда с пикой гнался вдогонку за турками, ты знаешь, я ведь был от смерти на волосок! Турки в меня стреляли… И если бы не Семичов, нижегородец, который со своим эскадроном меня выручать пустился, может быть, мы и не говорили бы с тобой теперь, мой милый!

– Веселого в нашем разговоре мало…

– Да. Немного, ты прав… Мой Карс скачет и пляшет в Москве на всех балах. «Литературная газета» нам с тобою не удается…

– А забот с нею – выше головы!.. И не лучше ли ее прекратить нам самим? Ведь она никакой прибыли не дает! И черт с ней!