Невидимый мир

На первый взгляд именно пренебрежение к здоровью и сплошная вереница неудач в сорок лет уложили его в могилу, но я думаю, что здесь, как и в случае с моей болезнью, настоящая причина другая и скрыта глубоко. Для Пепо, думаю я, оказалась гибельной его страсть к совершенству, о которой я догадался уже по тем трем или пяти строчкам, отшлифованным, как кристаллы, изнурительным трудом. После окончания университета он не сделал литературной карьеры, как все того ожидали. Напротив, он печатался все реже. В 70-е годы он совсем перестал печататься, а потом и писать. И тогда, довольно скоро, пришла смерть.

Я был свидетелем этой судьбы. Три строчки он обдумывал уже не часами, а по нескольку дней и потом уже неделями. Немногие оставленные им законченные тексты написаны задолго до его тридцатилетия. Его жизнь — лихорадочная, полная мыслей — превратилась в круглосуточный поиск идеального неоднозначного многопланового художественного выражения. Мой друг ни на миг не поддался влиянию более низкого критерия окружающих (даже когда, чтобы прокормиться, было достаточно написать одну-две приличные страницы). Один критерий признавала его художническая совесть — свой собственный. Одно мучило его — немощность слов. Это они заставляли его спотыкаться на пути к совершенству.

В этот период и я начал создавать свою несовершенную прозу. Страницы громоздились и громоздились, но странно: я не чувствовал, чтобы дистанция между нами уменьшалась. Он по-прежнему оставался моим другом, чей бескорыстный и чрезвычайно усложненный подход к высокой эстетической цели я воспринимал как обвинение моей быстро угасающей серьезности и той легкости, с какой я исписывал множество страниц. Так было и раньше, когда я болтался по городу и транжирил время, но при этом всегда помнил, что, кроме танцующей молодежи, я знаком еще с человеком, который сейчас, прямо сейчас, занимается совсем другим. Конечно, я не мог проникнуть в самую глубь его драмы. На пути к недосягаемому не тратят время на вечеринки и даже голоса человеческого не слышат. Он на все смотрел с позиции страсти, совершенство он любил больше, чем себя, больше, чем собственную жизнь. Он говорил: «Да, я недостаточно способный, я недостаточно работящий, я достоин сожаления». Но он никогда не обвинял свою страсть и ее объект никогда не соглашался признать недостижимым.

И все же в какой-то момент он понял, что путь этот — бесконечен. Вот тогда он и перестал писать. Но дело не в этом: слова все же так измучили его ум и его душу, что теперь ему невыносимо было и писать их, и даже видеть на листе бумаги. В эти годы он драпировался в одежды абсурдизма. Он продолжал верить и стремиться все к той же цели. Вера и страсть не давали ему стареть. В день своей смерти он по духу своему был двадцатилетним. Одежды абсурдизма он носил с тем большим достоинством, чем меньше оставалось ему дней. Его взор неизменно был устремлен ввысь. Он говорил, что совершенство — это нож с двумя остриями. Он и убивает, и спасает.