Невинность

Мы вышли из «Ровера», она подняла задний борт, и я вновь взял закутанного в одеяло ребенка на руки.

Последовал за Гвинет вдоль стены гаража – снег доходил практически до верха голенищ, – опустив голову, ибо холодный ветер резал глаза. Я также чувствовал себя совсем маленьким, потому что меня пугало присутствие такого количества чистяков на авеню. На небо просто боялся взглянуть.

Мы вошли в заваленный снегом тупик между гаражом и задней стеной двухэтажного кирпичного дома. Окна словно замазали черной краской, такими они казались темными. Стены пересекались под прямым углом, и тупик напоминал тюремный дворик. Заднее крыльцо занимало не всю стену, только часть, и слева от нее двустворчатая наклонная дверь закрывала короткий лестничный марш в подвал. Нашего прихода, несомненно, ждали, и дверь освободили от наметенного ветром снега. Гвинет открыла створки.

Я последовал за ней вниз, через еще одну дверь, в теплый подвал, который благоухал горячим кофе, а лампочки в керамических патронах торчали между потолочными балками, и пятна света чередовались с густыми тенями. Подвал предназначался для хранения вещей, но свободного места хватало, да и вещи содержались в идеальном порядке. Между коробками с аккуратно прилепленными ярлыками стояла кое-какая мебель, в том числе старое кресло и складной столик с кофеваркой.

Гвинет велела мне положить безымянную девочку на кресло, а после того, как я это сделал, осторожно вытащила ребенка из одеяла, которое положила рядом на картонные коробки.

В шлепанцах, фланелевых штанах, светло-синем кардигане и сине-белой клетчатой рубашке, Тигью Хэнлон вышел из теней и поставил две кружки с кофе на одну из трех бочек разных размеров, стоявших рядком, будто металлические барабаны.

– Гуини пьет черный и сказала, что ты тоже.

– Сказала правильно, – подтвердил я, гадая, каким образом она это узнала.

– Как ребенок? – спросил он.

– Приходит в себя, – ответила Гвинет.

В этот момент девочка начала издавать какие-то звуки, словно замяукал котенок. Казалось, она просыпается от обычного сна и ей этого не хочется, потому что еще не закончился интересный сон.

– Мне это тяжело, – мистер Хэнлон вздохнул. – Надеюсь, ты понимаешь, Гуини.

– Разумеется, понимаю.

Мистер Хэнлон пересек помещение, направившись к двери, через которую мы вошли в подвал, запер ее на два врезных замка.

Гвинет взяла кружку с кофе. Пригубила, пристально глядя на девочку.

– Ты можешь снять балаклаву, чтобы выпить кофе, Аддисон. Никто из нас на тебя смотреть не будет.

Чтобы снять балаклаву, мне пришлось бы развязать капюшон и откинуть его, то есть выставить лицо напоказ, чего я никогда не делал вне моих комнат глубоко под городом. Мысль о подобной уязвимости так напугала меня, что я чуть не отказался от кофе.

Но я замерз, не от пребывания на поверхности, а от мыслей об эпидемии и смерти. Так что мне требовался этот ароматный напиток. И если Гвинет сказала, что никакого риска нет, мне оставалось только ей поверить.

Сняв балаклаву, я тут же натянул на голову капюшон и туго завязал под подбородком.

Крепкий кофе отличался отменным вкусом, и кружка грела мне руки даже через перчатки.

Мистер Хэнлон, наклонив голову, словно кающийся монах, прошел к кофеварке, чтобы наполнить свою кружку.

Девочка подняла руку к лицу и провела по нему кончиками пальцев, словно не просто не понимала, где находится, но ничего не видела и пыталась прикосновениями определить, что к чему. Она заерзала на кресле, убрала руку от лица, открыла рот и выдохнула. Чуть ли не три года комы слетели с нее, словно одна ночь. Ее глаза открылись, огромные, серые и ясные, и она тут же нашла взглядом Гвинет.

– Мама? – спросила она хриплым голосом.

Гвинет поставила кружку на бочку, подошла к девочке, опустилась на колени рядом с креслом.

– Нет, сладенькая. Твоя мама ушла. Она никогда не вернется. Ты теперь в полной безопасности. Никто больше не причинит тебе вреда. Со мной тебе ничего не грозит.

По-прежнему с наклоненной головой, мистер Хэнлон вернулся с еще одной кружкой.

– У нее пересохнет во рту. Я приготовил ей сладкий чай. Он уже остыл.

Как только Гвинет взяла у него кружку, он вернулся к кофеварке, стал спиной к нам.

Я почувствовал, что подобным образом он ведет себя не только ради нас, но и ради себя, и задался вопросом, чем вызвана столь разительная перемена в сравнении с нашей первой встречей в кинотеатре «Египтянин».