Невиновные

Да, таким образом можно представить себе эту тайну, так она вполне конструируется и поддается реконструкции, однако могло быть и иначе. Ибо заблуждаются натуралисты, притязая на то, что будто бы можно создать однозначно детерминированное объяснение человека, основываясь на знании среды, настроения, психологии и тому подобных ингредиенций, поскольку они забывают, что никогда невозможно охватить все побудительные мотивы. Здесь не место выяснять их материалистическую ограниченность, следует лишь напомнить о том, что путь, на который вступили Филиппина и Цахариас, вполне мог привести к экстазу любовной смерти, чтобы достигнуть в ней бесконечно удаленной точки окончательного соеди-нения, которое лежит за пределами физического существования, но ею обусловлено; однако же присовокупим, что такой путь от убожества к божественному представляет собою исключение там, где речь идет о посредственных натурах. Это, можно сказать, было бы «противоестественным» исключением, поэтому движение по такому пути, как правило, прерывается преждевременно или, как больше принято говорить, «вовремя». Разумеется, готовность умереть вместе сама по себе является в этическом смысле актом освобождения, его значение может быть так сильно, что для некоторых любящих пар его действие простирается на целую жизнь и неизменно сохраняет для них силу такого реального ценностного ориентира, которого они иначе никогда бы не приобрели. Однако жизнь все-таки штука долгая, а брак способствует забывчивости. Таким образом, нам ничего покамест не остается, как предположить, что в данном случае все, что происходило в кустах, носило на себе отпечаток незамысловатой обыденности, а дальнейший ход событий привел нашу napoчку к закономерной и естественной, хотя и не обязательно счастливой развязке. Например, поздно вечером Цахариас и Филиппина приходят на станцию; дождавшись последнего поезда, садятся ради такого особенного случая в вагон первого класса и, взявшись за руки, точно и впрямь жених и невеста, идут с вокзала домой. Рука об руку предстали бы они перед истомленной ожиданием, оробевшей маменькой, и вот уж наш чающий пенсии герой, продолжая действовать в духе сегодняшней патетической роли, преклоняет колени на отливающем зеленью линолеуме, дабы принять материнское благословение. А где-то в лесу осталось дерево, украшенное сердечком с изящным вензелем Ф. и Ц., который острым ножичком вырезал на его коре Цахариас. По всей вероятности, все так и происходило.

Каждому произведению искусства должно быть свойственно ре- презентативно-эксплицирующее содержание, при всей своей уникальности оно должно демонстрировать единство и универсальность мировых процессов, однако же не следует забывать, что единичное не обязательно бывает однозначно: ведь даже о музыкальном произведении можно утверждать, что оно представляет собой лишь одно, к тому же, по-видимому, случайное, решение из множества возможных!

ИСТОРИИ

ГОЛОСА ИЗ 1923 ГОДА

Стихи. Год тысяча девятьсот двадцать третий.

Стихи обо всем, за что мы в ответе.

Но только в святыне, только в ней

превосходит себя человек,

и когда он, погруженный в молитву,

вверяется тому, что превыше его,

тогда лишь становится человеческой

передняя часть его черепа, тогда лишь

становится человеческим его лицо,

человеческим и полноценным его бытие,

осмысленным мир.

Ибо только в святыне, только в ней

обретает человек убежденность,

без которой ничто не имеет смысла;

лишь в убежденности благоговенья,

в обращенности к тому, что превыше его,

человек обретает

чистый дар земной простоты:

помощь ближнему благо, убийство — зло,

вот простейшие абсолюты,

и в боренье за них святость

всегда близка к мученичеству,

и она до себя возвышает

простодушное благочестие праведной жизни,

возвышает до единственно достойного убежденья

до простой чистоты, соседки святости.

Там же, где исчезают

это единственное убеждение и единственная

святость,

эта простодушная праведность,

где на трон вместо них возводят

множество убеждений, одно священней другого,

а попросту — множество голых мнений,

бесстыдно прикидывающихся священными,

там воцаряется идолопоклонство,

многобожие,

и человек не боготворит то, что выше его,

а повергается ниц пред тем, что ничтожней его,

и, утратив свое человеческое достоинство,

впадает в самоуничижение

и в конце концов в ложном благоговенье

боготворит сам себя,

а не подлинную человечность;

это царство ложных святынь,

вселенский вакуум, где исчезают

все различья, где все имеет

равный вес и равно несвященную святость.

И вот так, ни пред чем не благоговея,

без разбору святынь и различий,

враждуют друг с другом убеждения,

и каждое себя считает

самым священным, самым абсолютным,

и жаждет искоренить другое,

и готово на любое убийство;

так из сонмища убеждений и ложных святынь,

из охрипшей разнузданности вакуума

восстает во всем ужасе

террор,

но и он прикидывается святостью,

дабы мы и ради него умирали,

с радостью принимая муки.

И когда вернулись

мужчины с войны,

чьи поля сражений

были ревущей пустотой,

дома они нашли

то же самое:

будто пушечный гром ревущую пустоту

техники, и, как на полях сражений,