Невозможность путешествий

Псевдомужественный предшественник Хемингуэя, Мопассан здесь делает вид, что едет на чужую войну, хотя описывает, в основном, не ее и ее последствия (социальный пафос закипает лишь к концу книги, когда исчерпываются метафоры и описания природы и грязных арабских женщин), но природу в песках, огненную погоду, шакалов и стервятников, экзотическую этнографию. Масса страниц уходит у него на описание сложностей продвижения вглубь Сахары, хотя по здравому размышлению не очень понятно, что как не страх смерти и одиночества гонит его по враждебно настроенным просторам странного материка.

Путешествие его самодостаточно и исчерпывается самим собой; здесь, как и в «На водах» важно не только что говорится про знакомое или же незнакомое, но

кто это говорит.

Мопассан может себе позволить гнать эпистолярное сырье, не до конца переплавленное в художественный текст, так как точно знает, что его, кумира провинциальных барышень, обязательно и с восторгом выслушают. Окупят. Точно он Пелевин какой, выпускающий по книге в год.

Совсем недавно схожие ощущения я поймал во втором томе стихов Блока, проложенных фотографическими вклейками с теми самыми портретами яркого демонического персонажа, что в тысячах копий расходились среди поклонниц. Вот и Мопассан туда же — в даль африканскую, где женщины в белых одеждах в лучшем случае похожи на старух, где земля «однообразна, всегда неизменно сожжена и мертва, эта земля. И, однако, там ничего не желаешь, ни о чем не сожалеешь, ни к чему не стремишься. Этот спокойный, струящийся светом безрадостный пейзаж удовлетворяет зрение, ум, утоляет чувства и мечты, потому что он завершен,

абсолютен, потому что по-иному его нельзя себе представить. Даже скупая зелень (! — Д.Б.) там кажется неуместной, как нечто фальшивое, раздражающее, грубое…»

Песчаный окоем и морская гладь привлекают Мопассана примерно одним и тем же — самодостаточностью, внеположенностью, исключенностью из бытового дискурса, которая, как он пишет в самом начале «На воде», «заставляет все видеть, за всем наблюдать и горячо интересоваться малейшим пустяком…».

В качестве мотивации для опасного трехмесячного путешествия к воюющим племенам Мопассан весьма неубедительно приводит отвращение к семье, обеды которой он видит из окна своей парижской квартиры каждый день, а также фразу Флобера: «Можно представить себе пустыню, пирамиды, сфинкса, еще не видев их, но чего никак нельзя вообразить — это голову турецкого цирюльника, сидящего на корточках у порога своей двери», после чего Мопассан добавляет — «И тем более занятно узнать, что происходит в этой голове…

».

(Интересно, читал ли эти строки Эрве Гибер, чье путешествие в Марокко делится на две равные части, и первая из них проистекает в его фантазии: до того как очутиться в Африке, он проживает свое будущее путешествие ярче и насыщеннее, чем оно окажется на самом деле.)

Да, жара, пески, неудобства, которые, впрочем, Мопассан описывает стоически и как бы отстраненно, как бы со стороны — почти как Флобер в еще большей умозрительности африканского путешествия (разумеется, я о «Саламбо»). Это интересный момент, если учесть постоянную перемену близких планов и отдаленных панорам, которыми полны страницы его Средиземноморского путешествия. В Африке же Мопассан, точно сжавшись в комок, превозмогает путь, выстраивая на его основе нечто хоть как-то стилистически законченное (и припасает для этого на финал описание грандиозного многокилометрового пожара). Он описывает даль, в которой, несмотря на ежесекундно причиняемые ему мучения, его нет, а беглость глав африканского бегства вступает в противоречие с огромностью арабских просторов точно так же, как протяженность морских глав кажется странной для постоянно декларируемой занятости и вечной качки.