Невозможность путешествий

Слезы текут — это как снег идет; со стороны живописная, конечно, картина, но для повседневной деятельности крайне неудобная, хотя какая у человека, пришпиленного девятью стальными спицами, может быть деятельность? А я скажу какая: пригвожденный к стулу, к загородкам небольших процедурных комнаток, к стенам нового дома на старой улице старого города, я точно растворяюсь во всем этом, размазываясь по окружающим меня вертикальным поверхностям, точно тертый плавленый сыр, смешанный с яичным желтком.

Растягиваясь по всем этим ширмам и бетонным стенам, забиваясь к ним в поры и в щели, я остаюсь сидеть пустой оболочкой для того, чтобы, наконец, совпасть с самим собой.

Это странное и пока мало понятное даже мне самому ощущение, прерываемое писком таймера, очищает голову от всего того, что кажется важным в данный момент (стройка, возобновленная под окнами родительского дома, котлован углубляется, рядом с ямой растет гора вытащенной породы, издали кажущейся плюшевой, информационные вакханалии, связанные с президентскими выборами, всевозрастающая уродливость Чердачинска и отчуждение, нарастающее между мной и им, между мной и всеми связанными с этим местом людьми; много чего такого, чего и не перечислишь).

Голова заполняется пустотой точно так же, как при чтении книги или сидении в кино она заполняется буквами или фильмом; все, что мы употребляем, важно вытеснением всего остального.

Ян еще не закончил чертить иглами умозрительные иероглифы, а мой череп уже прикидывается куполом Пантеона, переживающим, ну допустим, июльский полдень (я смотрю на него снизу вверх, изнутри)… или же я начинаю становиться пустым фойе какого-то огромного здания, стены которого обложены розовым мрамором (а в огромные витринные окна видна отодвинутая в тишину улица)…это, может быть, гостиница… а может быть, научно-исследовательский институт, который не успевают обжить многочисленные равнодушные люди, накапливающие в углах скучных комнат несмываемую пыль…

…в этом прохладном фойе полумрак, тишина, из-за чего начинает казаться, будто бы ты вообще находишься в другом городе, куда попал на короткий срок и еще не освоился с основоположной геометрией пространства, спрятавшись туда, где она (геометрия) очевидна…

В Москве я веду себя совершенно иначе, не так, как на исторической родине, (никогда не покупаю карамель и пью чай без сахара, читаю совершенно других писателей, регулярно смотрю телевизор и становлюсь непристойно восприимчив к второстепенностям

).

И я (большая часть жизни, стоит признаться, миновала) до сих пор не знаю где, в каком из городов я более настоящий. Где я — это я, а не кто-то, с примесями, другой.

А вот здесь, в лабиринте процедурных с хлипкими фальшстенками, пришпиленный иглами, точно жук, я чувствую таинственное (все совпадения таинственны) совпадение себя с самим собой, полой оболочки и начинки, говорящей от моего имени: да, мол, вот он ты, такой, какой есть, внутри своей жизни, такой, какой она сложилась к твоим сорока трем — в этом месте и с этими обстоятельствами и этими людьми, когда очень четко становится понятно, что других уже не будет и другого, скорее всего, не случится.

Это так странно (и обидно — причем не за себя, вроде как имеющего возможности, но за других, то есть практически бескорыстно), что у современного человека на себя совсем не остается времени; если только в отпуске (но отпуск занят отпуском) или вот в болезни.

Еще в самой первой своей книжке я написал, что индивидуальность проявляется ярче всего в воздержании и в недуге; но если воздерживаешься ты сам, то болезнь настигает тебя вроде бы нечаянно и как бы со стороны — ты же не сам ее в себе заводишь, хотя и, если накрыло, всецело ей подчиняешься.

Хотя «кто знает, Ватсон, кто знает…».

9. Девяточка

Сегодня Ян снова мне иглой снизу подбородка тыкал, третий раз уже, получается, а все как в первый — ноги начинают дрыгаться, как в афазии, голова тянется вверх, вслед за направлением иглы, протыкающей (сегодня я это особенно четко почувствовал, когда спичечка-спица по резцу скользнула) плоть.

Объясняя сегодняшнюю стратегию, Ян не зовет переводчицу, ему достаточно самому знать, что к чему. У нас, мол, самообслуживание, желаешь знать — зови сам.

Я позвал, девочка совсем, переводит, а самой смотреть страшно. Былинкой трепещет в дверях. Подбадривает.

— Хорошо держитесь, — говорит, — некоторые пациенты в обмороки падают, некоторые плакать начинают, а один мужчина даже доктора укусил.

Мысль все-таки важнее боли. С одной стороны, она заставляет держать себя в руках, так как мне привычно смотреть на себя со стороны (представишь, что это выглядит «сценой с удушением», так и замрешь, каменея, несмотря ни на что), с другой — вслед за иголкой ощупывать «полость рта», понимая, что особой опасности прокол не представляет.

Перед тем как воткнуть первую спицу, Ян, точно слепой, ощупывает мне щеку-остров, щеку-сушу, объясняя на своем, чирикающем, что область выздоровления идет именно от этой территории, взятой им, уже который раз, в блокаду.