Незабываемые дни

Кто заслонил ее от тебя? Сама. Сама отвернулась от нее. Ты думала, она только дает, только одаряет. И свежестью, чистотой ранней весны, безоблачным детством, многочисленными радостями и утехами. Ты забыла, что давно пора возвращать Родине долг и не одной любовью, но и каждым делом, каждой мыслью, с полной отдачей духовных и физических сил.

Ничего не давала ты Родине. Все брала от нее, привыкла брать, как положенное, законное. Учиться? Но ведь государство обязано учить. Работать? Государство даст потом работу, оно должно дать, оно не может не дать, это записано в его законах. На то и учат, чтобы дать потом работу. А еда, одежда, разные развлечения, театр, кино?.. Пусть родители думают об этом. На то они и родители, чтоб заботиться о ней, о единственной, угадывать каждое ее желание, идти навстречу ее капризам, отказывать себе в самом необходимом, чтобы она, их утеха в старости, не знала ни горя, ни заботы о куске хлеба, ходила с чистыми ручками, нарядная, как кукла. И может, потому, что' не знала ты ни особых забот, ни горя, может, потому, что была и в самом деле во многом похожа на куклу — видом и своим умом,— ты прошла с холодным сердцем мимо величайшего горя, которое обрушилось на народ. Ты думала: это дело их, взрослых, они как-нибудь разберутся. А твое дело — удовольствия, развлечения, твое дело — летать, порхать, как бездумный мотылек. Но плохо бывает мотыльку, когда налетает он на огонь.

Посмотрела Любка на комнату, постояла минуту, нерешительно вышла на улицу.

Ветер крепчал, швырялся охапками снега, хватался за полы пальто, срывал платочек с головы. Он набра-сьтался на сгнившие заборы, на растрепанные стрехи Городских домиков. И вдруг затихал в лютом бессилье. А В воздухе кружились мокрые хлопья снега, медленно йадая на землю, расплывались на лице холодной влагой. От хлипкого, мокрого снега еще неуютней казалась улица, тоскливая и безголосая. Тоскливо сжималось сердце, будто взяли его и бросили в холодную и липкую слякоть.

Она постучала в дверь квартиры Ганса. На пороге стоял пожилой солдат и, силясь изобразить приятную улыбку на щетинистом, распухшем от флюса лице, говорил пропитым басом:

— Мы рады вас видеть, фрейлейн Любка, но господина лейтенанта, к сожалению, нет. Да, да, нет.

Стоял и смотрел на ее растерянное лицо. Переступал с ноги на ногу, поглаживая рукой распухшую щеку, кисло морщась от боли, и старался сохранить на лице и в голосе обычную приветливость, которую оказывают денщики знакомым своего господина — офицера.

— К сожалению, нет, к сожалению, нет.

— Где же он? — машинально повторила она, чувствуя, как деревенеют ноги, стынет сердце.

— В комендатуре господин лейтенант. Совещание там.

Сквозь щели ставен пробивались розоватые лучики света. Неподалеку вышагивал часовой, постукивал каблуками, чтоб не замерзли ноги. Заметив черную фигу* ру, резко подался вперед, привычно крикнул:

— Долой с тротуара!

Она не обращала внимания на голос часового, медч ленно двигалась к крыльцу.

— Стой! Назад! — вскрикнул часовой.

— Я иду в комендатуру…

— Пропуск!

— Я хожу без пропуска. Я, я… Мне нужно к господину Коху.

— Пропуск!

Часовой преградил ей путь автоматом. Она попробовала рукой отвести оружие, но часовой сильно рванул автомат, и девушка чуть не упала на ступеньки крыльца. А мысль, не дававшая ей покоя,— нужно уви-* деть его, нужно рассчитаться с ним за все, за все —i толкала ее вперед, подгоняла. Она должна пройти, что значит для нее часовой.

— Пусти, проклятый!

И когда, разозленный ее упрямством, часовой больно ударил Любку прикладом, она забыла обо всем на свете и, подвластная только одному желанию — во что бы то ни стало пройти, бросилась на часового. Не умела Любка действовать ножом, не было в ее руках необходимой ловкости. Нож скользнул в пальцах, только распоров рукав часового и еле затронув его руку. Часовой боялся ножа. Он отпрянул к двери и выпустил длинную очередь из автомата. Девушка, словно оступившись, упала на заснеженные ступеньки освещенного крыльца. Платочек сполз на шею, и ветер шевелил огненные волосы — на белом снегу будто разгоралось маленькое пламя. Но оно угасало, никло. Мокрые хлопья снега путались в волосах, таяли, волосы темнели.

Встревоженные автоматной очередью, из дверей выскочили Вейс, Кох и другие офицеры. Кох узнал платочек, резко рванулся к часовому, схватившись за кобуру револьвера.

— Это диверсантка, господин офицер! — испуганно проговорил часовой, показал распоротый рукав, окровавленную руку.

Кох увидел на ступеньке крыльца хорошо знакомый ему нож, сделал шаг, чтобы поднять его, но раздумал.

— Та-ак…— неопределенно заметил Вейс. Он хотел добавить свое неизменное «чудесно», однако, взглянув на Коха, промолчал. Все пошли в комендатуру продолжать прерванное заседание.

14