Незадолго до ностальгии

И вот в этих плачевных обстоятельствах, почитаемый и на Западе, и на Востоке, папа Лев объявляет себя наместником Апостола Петра — главным человеком в Церкви. По-моему, это сильно. Претензия на вселенскую власть звучит из глубины беспомощности. Не знаю, играл ли Лев I в шахматы, по сути, он объявил себя шахматным королём — фигурой слабой в военном отношении, но которую должны защищать все остальные фигуры. Вполне себе технологический ход. Понятно, что претензия опирается на известные строки из Евангелия и факт, что апостол Пётр руководил христианской общиной Рима и в Риме же был казнён. Однако почему-то первые пять веков у римских епископов не возникало мысли, что они — наместники Петра и должны первенствовать в Церкви. И если бы Пётр погиб не в Риме, а в Иерусалиме или, скажем, Александрии, вряд ли бы у римских пап возникла идея подчиниться иерусалимскому или александрийскому патриарху. Короче, идея родилась очень вовремя, и в Риме в неё, надо думать, искренне поверили.

Важно, что она стала привлекательной для королей и князей Европы: они разрушили Западную Римскую империю и в то же время — вовсю стремились ей подражать. Главенство римского папы в Церкви давало им основание считать, что это они — настоящие наследники империи, а вовсе не император Византии. Идея заработала, а то, что работает, применяют вновь и вновь. Естественным образом идея о главенстве папы развилась в концепцию двух мечей — о том, что папа должен руководить не только духовной жизнью, но и светской. А в девятнадцатом веке, когда половина Италии находилась под Австро-Венгрией, и влияние Ватикана на мирские дела очень заметно снизилось, появился догмат о непогрешимости папы — что-то вроде попытки повторить ход Льва I на новом уровне, в новых условиях. Думаю, сам Лев от этой попытки пришёл бы в ужас.

В целом, мы видим у западных христиан много такого, что никогда бы не могло родиться в Византии или России, и что показывает именно технологичность их мышления. Они пытаются логически доказать Бытие Божие. Конструируют круги ада, расселяя грешников согласно их деяниям — причём Данте тут вовсе не первопроходец. Спорят о том, после какой евхаристической фразы хлеб и вино превращаются в Плоть и Кровь, и пытаются установить, происходит ли при этом изменение химического состава хлеба и вина, хотя спрашивается, зачем это им? Ещё вводят целибат священников, чтобы церковное имущество не передавалось по наследству, а накапливалось в Церкви. Разделяют причастие — одно для клириков, с Кровью и Плотью, другое — для мирян, только с Плотью. И прочее, и прочее, что показывает технологический подход к делу. Даже продажа индульгенций характеризует не столько жадность, сколько определённый склад ума — до неё ещё надо было додуматься, здесь надо было иметь определённую логику. А логика, вероятно, была такова: у святых перед Богом столько заслуг, что хватает не только для их личного спасения, но ещё и излишек остаётся. И этот излишек, разумеется, принадлежит католической Церкви, а, стало быть, его можно продать грешникам за прощение грехов. По-своему убедительно, да?

Вот только откуда это взялось — я имею в виду технологический подход к делу? Ответить можно одним словом: воображение. На Востоке и на Западе сложилось диаметрально противоположное отношение к воображению. В православии воображение всегда держали на голодном пайке — оно рассматривалось как источник искушений и опасность подмены реальности фантазиями. В православной практике при молитве ум должен сосредотачиваться на смысле произносимых слов, и совершенной считается та молитва, при которой в голове не возникает никаких образов. Православная служба последовательно антипсихологична, музыка в ней неритмична, поскольку ритм подчиняет человека, каноны читаются монотонно, без художественного выражения, чтобы не возникало артистической игры, и молитва не превращалась в роль.