Незадолго до ностальгии

— Но, если хочешь, — Марк пустил очередной клуб дыма, — тебя, может быть, немного утешит такая мысль: Гамлет и сам хотел такой развязки, какая и случилась. В этом весь смак. Что, в сущности, сделал Шекспир? Он взял какую-то давнюю смутную историю про датского принца Гамлета и подселил в неё ещё пяток-десяток персонажей. И когда появились эти персонажи, прежняя история потеряла смысл. Вот представь: Гамлет осуществляет переворот, убивает Клавдия и становится королём. И что он получает? Мать, вышедшую замуж за убийцу отца, а теперь дважды вдову, скорбящую по последнему мужу больше, чем по первому, потому что третье замужество ей вряд ли светит при таком короле-сыне? Любимую девушку, чьего отца убил уже он сам? Друзей, которые его предали, и которых он отправил на встречу с палачом? И после этого стал счастливо царствовать? Оно ему надо, Киш? Почему он отказывается вести себя, как театральный персонаж? Да потому что он получил безвыходную ситуацию. Чем отчётливей он это понимает, тем меньше в нём театра. Узел, который ему предлагают развязывать, в принципе не развязывается: его можно только разрубить — разрезать по живому. А по живому — это по себе и по близким. Когда он говорит Офелии: «Ступай в монастырь, незачем плодить грешников», он тем самым отказывается не только от неё, но и от всех женщин — фактически он отказывается от жизни, а это и есть безвыходная ситуация. Гамлет постепенно понимает, что его задача — не победить, а погибнуть. Но, конечно, ему страшно, оттого он и медлит — все эти «Быть или не быть» придумывает, чтобы оттянуть и собственную смерть. Но он уже знает, что у этой истории хорошего конца нет. Поэтому-то он и отказывается быть театральным персонажем, реагировать на драматические перипетии.

— Иными словами, тут всё дело в женщинах, — задумчиво произнёс Киш, — они придают ситуации остроту и необратимость. Не выйди Гертруда, мать Гамлета, замуж за Клавдия, и не будь Офелия дочерью интригана Полония, то с точки зрения Гамлета всё сводилось бы к тому, чтобы захватить власть и покарать убийцу отца. И не было бы у него никаких сомнений. Знаешь, что в этой истории любопытно? Она показана глазами Гамлета. Но что, если посмотреть на неё глазами Клавдия или, скажем, Гертруды? Вот у Клавдия нет детей, и он даже не женат, — странновато для особы королевской крови в таком возрасте. Сколько ему лет? Как минимум тридцать пять — тридцать шесть. И первое, что он делает, став королём, — женится на Гертруде. Зачем? Почему именно на ней? Для упрочнения своей королевской власти? Как-то неубедительно — ведь он уже коронован, значит, его признали королём и духовенство, и высшая знать, а рядом с Гамлетом мы не видим ни одного аристократа, который бы считал, что наследственные права принца на трон грубо попраны. Или жениться на вдове старшего брата обязывал тогдашний родовой закон, если младший брат не женат? Может, и так. Но, может, и иначе. Может быть, они, то есть Клавдий с Гертрудой, — ровесники, и с детства любят друг друга, как с детства любили друг друга Гамлет и Офелия? Но замуж Гертруду выдали за наследного принца отца Гамлета? Ведь такое запросто могло быть. Но, может, Клавдий продолжал её любить и потому не женился? А затем во имя своей любви даже решился на убийство родного брата (и из-за трона, разумеется, тоже)? И потому Гертруда так быстро вышла замуж после смерти мужа, что, может, и не любила его никогда, а любила Клавдия? Она так легко приняла версию о смерти мужа от укуса змеи, и ей так хочется, чтобы Гамлет принял этот её брак с его дядей! Я хочу сказать: может, этот узел завязался ещё до рождения Гамлета, о чём Гертруда, естественно, не стала сыну рассказывать. А сын тыкается во все эти непонятки и сносит всё вокруг. Если написать пьесу с этой позиции, то это уже будет совсем другая картина мира, хотя Гамлет может действовать абсолютно так же, как он действует у Шекспира. Понимаешь, о чём я?

— Понимаю, — кивнул Марк. — За них!

— За них! — согласился Киш.

Они выпили за женщин, браво чокнувшись стаканами, и в звоне стекла Киш внезапно услышал призвук фальши — наверное, она заключалась именно в этой дутой браваде. Когда-то тост за женщин означал нечто совсем другое — полноту жизни и уверенность в будущих победах. Сейчас, по ощущению Киша, он был близок к тому, чтобы уравняться с тостом за здоровье.

— Надеюсь, я тебя не обижу, — слегка насмешливый голос Толяныча не позволил ему унестись в ностальгические дали, — если скажу: мы не будем смотреть на эту историю глазами Клавдия. Это был бы первый шаг к его оправданию. Гуманизация преступления — слыхал про такое? В твоей картине мира Клавдия становится даже жалко. А ведь он — убийца родного брата. И далёк от какого-либо раскаяния.