Незаконная планета (Художник Н. Лавецкий)

Осмотрев в очередной раз горизонт, Морозов коротко доложил Прошину обстановку («все спокойно на Плутоне») и откинулся на спинку кресла. Ему хотелось представить себе Марту улыбающейся, счастливой, но почему-то она явилась его мысленному взгляду озабоченной, светлые брови были подняты, и она как бы всматривалась с тревогой во что-то далекое. Не тревожься, милая. На Плутоне все спокойно.

Все спокойно. Только на горном склоне идет непонятная беспрерывная работа, а в той стороне, куда змеями ползут «поезда», вырастает «Дерево». Вместо распавшегося (груды выработанных кирпичей, или правильнее — блоков) они строят новое «Дерево», и пока не построят его, кажется, прямой угрозы для разведчиков нет. Но строят быстро… Если бы знать, какого размера оно должно достигнуть… Тау-станция. Огромная станция, способная не только поглощать тау-поток из космоса, но и превращать его в направленное излучение, способная сжигать… как сожгла тогда «Севастополь»…

Он увидел: на пределе прожекторного луча появились двое… нет, три фигуры. Кажется, палки в руках. Стоят, смотрят на вездеход. Знать бы, о чем они говорят. Как они общаются? Звуковой речи ведь у них быть не может. Тут не установишь контакт. Хотя почему? Можно — рисунками. Что-то они не выглядят этакими доброжелательными братьями по разуму, стремящимися к общению и пониманию…

Ускакали. Вот и хорошо. Лучше, когда их нет поблизости. Оно спокойнее.

Все спокойно на Плутоне…

Из записок Лавровского

Я не спал почти всю ночь. Так, подремал немного. Не до сна, когда обнаруживаешь на окраине Системы внеземную разумную жизнь. Конечно, прежде всего приходит мысль о кремнийорганической основе этой жизни. Кремниевые организмы могут обходиться без легких и прямо поглощать, как растения, энергию солнечных лучей. Здесь, по первому впечатлению, по внешним признакам, жизнь все же основана на углеродных соединениях, но каким образом она приспособлена к космической температуре и вакууму, к ионизированной радиации и ультрафиолету — вот вопрос. По-видимому, она, эта странная жизнь, привязана к тау-станции (как назвал Морозов пресловутое «Дерево»). Невольно вспоминается принцип Горовица — о преобладании процессов, ведущих к экономии материалов или к свободной энергии. Кажется, здесь — и то и другое. Отсутствие построек и прочих признаков технической цивилизации — это экономия материалов, что называется, в чистом виде. Приток свободной энергии тоже очевиден: ведь они даже сбрасывают ее излишки.

Но, разумеется, очевидность не всегда однозначна, далеко не всегда выражает сущность.

В юности, когда я еще не занимался экзобиологией, а изучал проблемы гигантизма мозга, я верил, что нашел правильную методику управления наследственной памятью. Настолько был уверен, что, не колеблясь, поставил на себе опыт. Чем я рисковал? Уж если Пастер, у которого мозговое кровоизлияние вывело из строя половину коры, сделал — с оставшейся половиной — великие открытия, то я ничем не рисковал. У меня должен был в любом случае сохраниться вполне работоспособный мозг. Ведь методика, проверенная на обезьянах, была так очевидна! Посредством препарата, о котором сейчас не хочется вспоминать, я вторгся в сетчатое образование собственного гипоталамуса и… Спасло меня только решительное вмешательство Киры. Молодчина. Не захотела, чтобы я, как раз незадолго перед экспериментом сделавший ей предложение, вышел из лаборатории слабоумным идиотом. Благополучный исход опыта, правда, не предотвратил последовавших затем сложностей нашей с Кирой жизни, — но это уже из другой оперы…

Так вот: очевидность далеко не всегда адекватна сущности.

В конце второй моей вахты состоялся трудный радиоразговор с Прошиным. Он потребовал нашего возвращения на корабль. Слишком много неизвестных в «уравнении Плутона», сказал он, и другого пути обеспечить нашу безопасность, кроме как отозвать нас на корабль, он не видит. Я сказал, что мы не уйдем с Плутона, пока не выполним основных задач разведки, а о своей безопасности позаботимся сами. Прошин сослался на параграф седьмой Устава Космофлота и повторил приказ о немедленном возвращении. Но тут Морозов, очень кстати проснувшийся, напомнил Прошину о пункте «е» этого параграфа — там речь о том, что в исключительных обстоятельствах степень опасности определяет не командир, а высадившаяся разведка. Несколько минут они препирались, я просто не узнавал Морозова, всегда такого добродушного и покладистого. Прошин страшно рассердился, грозил карами за неповиновение, сказал, что жалеет, что взял в экспедицию его, Морозова, а не какого-то Мухина. Но Морозов заупрямился. Я видел: у него лицо сделалось будто каменное, скулы выперли, глаза сузились, и в ответ на прошинский рык он монотонно, раз за разом повторял этот пункт «е»: «степень опасности определяет не командир…»

В общем, мы остались. Мы выпили горячего кофе с бутербродами и, как только показалось солнце, вышли наружу.