Незаконнорожденная

Пташка потупила глаза и сбила ногой несколько цветков ни в чем не повинных одуванчиков: она не могла заставить себя поднять взгляд на свою названую сестру. Пташка чувствовала ужасное смущение от полученного нагоняя, и ей хотелось, чтобы все снова встало на свои места.

– Элис… а почему лорд Фокс стал твоим благодетелем? – спросила она так беззаботно, как только смогла. – Что случилось с твоими настоящими родителями? Кто они?

Элис повернула голову и посмотрела на север, за реку, в сторону Бокса и Батистона. Тихий ветерок играл прядями волос у ее подбородка и голубыми лентами на шляпке.

– Не знаю, Пташка, – проговорила она наконец тихо и грустно.

– А ты у него не спрашивала?

– Ну конечно

спрашивала, – сказала она с негодованием, и Пташка впервые ощутила, что за внешней мягкостью Элис скрывается твердое зернышко, глубоко запрятанное внутри. – Лорд Фокс говорит, мой отец был его другом, с которым его связывали давние узы товарищества. Моя мать умерла, и… отец в своем горе решил отдать дочь чужим людям, поэтому лорд Фокс забрал меня и нанял Бриджит, чтобы та за мой присматривала… А потом умер и мой отец… – При этих словах она повернулась к Пташке и задумчиво на нее посмотрела. – Кто бы они ни были, они мертвы. В этом я уверена. Наверно, я стала для моей семьи причиной позора. Это совершенно ясно, иначе зачем от меня скрывать имена родителей, чтоб я никогда не смогла найти моих родных? Хотя бы родных…

– Так, значит, само твое существование скрывают? – задумчиво спросила Пташка, нахмурившись.

– Конечно скрывают. Ты поняла это только сейчас? – горько улыбнулась Элис. – Обо мне Джонатан не может рассказать даже своей матери. Лорд Фокс запретил.

– Как же так, Элис?

– Разве не ясно, Пташка? Единственный человек, который может рассказать мне, кто я такая, это лорд Фокс, а он не хочет этого делать. А если я потребую, чтобы он открыл мне тайну моего рождения, то я рискую вызвать его неудовольствие. Поэтому я чувствую себя как в ловушке. Я никогда ничего не узнаю, и должна с этим смириться.

– Возможно… возможно, когда ты достигнешь совершеннолетия, вступит в силу какое-нибудь завещание, оставленное твоим отцом, и тогда все откроется, а ты станешь обладательницей поместья и огромного состояния.

– Звучит неплохо, но не стоит слишком на это надеяться.

– Но когда тебе исполнится двадцать один год, ты станешь свободна и сможешь выйти из-под его опеки, ведь так?

– Если я захочу, то да. Но куда мне податься? Где жить? У меня ничего нет. И я никого не знаю за пределами Батгемптона.

– У тебя есть Джонатан, – упрямо гнула свое Пташка.

– Да, у меня есть Джонатан. Только Джонатан, – тихо проговорила Элис, и они молча побрели назад, к дому.

Поздним вечером, когда уже совсем стемнело, Пташка услышала шаги и увидела свет через щель неплотно прикрытой двери. Сон тут же слетел, она тихонько прошла к двери босиком и молча стала прислушиваться. После теплой постели половицы показались ей особенно холодными, так что она зябко поежилась. У лестницы стояли Бриджит в ночном чепце и Элис с папильотками в волосах. В низко опущенной руке Элис держала свечу, свет которой освещал их лица таким образом, что особенно густые тени залегали в области глаз, отчего те казались пустыми и какими-то неживыми.

– Почему он меня здесь поселил, Бриджит? Кто я ему? – спросила Элис.

Губы у Бриджит были сжаты так крепко, что представляли собой узкую линию. Напряженные руки были опущены.

– Он твой опекун. И ты живешь здесь в довольстве и безопасности. Разве тебе этого не достаточно?

– Почему в безопасности? Почему он мой опекун? И почему меня здесь ото всех скрывают? Кто мои родители?

– Этого я тебе сказать не могу.

– Не можешь или не хочешь? – продолжала настаивать Элис. Бриджит не ответила ничего, и Элис посмотрела на нее с отчаянием. – И кому принадлежала фамилия Беквит? Моему отцу или моей матери? Или она просто выдумана, как и все остальное? Я наводила справки в деревне, спрашивала у приезжих, но за все эти годы так ничего и не узнала. Никто не слышал этой фамилии. Ни здесь, ни где-либо еще.

– Так тебя зовут. И тебе придется этим удовлетвориться.

– Удовлетвориться? – недоверчиво переспросила Элис и помолчала. – На чьей ты стороне, Бриджит, на его или на моей? – прошептала она.

– И на той, и на другой, – ответила Бриджит напряженным голосом, в котором чувствовалась боль рыбы, попавшейся на крючок.

– Я ощущаю себя посаженной в серебряную клетку птицей, которую приятно рассматривать, ее можно даже любить, но при этом она лишена собственной судьбы и свободы, для которой когда-то была рождена. Своего рода вещь, у которой есть хозяин.

– Не все бывают рождены для свободы, Элис. Пожалуй, тебе следовало бы ценить эту серебряную клетку, тогда как многие живут в грязных клетках из обыкновенного дерева.

– Клетка все равно остается клеткой, Бриджит, – холодно заметила Элис.