Нежное настроение

Антон сочувственно ее спрашивал:

– Как ты выдерживаешь на себе мужские взгляды?

А она лишь кокетливо улыбалась в ответ.

– А вдруг она только делает вид, что не понимает? А в душе переживает? – беспокоилась Маша.

С этой бедной девушкой со скульптуры вышла у Антона история.

– У нас что, сегодня экзамен? – испуганно спросила она Антона, увидев его с зачеткой в руке у деканата.

– Как, ты не знала? У нас сегодня экзамен по онанизму.

Она ворвалась в деканат:

– Я не готовилась. Когда мне прийти на пересдачу онанизма?

– Жалко ее, зачем ты так?

– Жалко у пчелки.

С тех пор как у Маши завелись тайные поцелуйные отношения с Бобой, ей и с Антоном стало радостней и нежней. Как будто любовь переливалась между ними тремя.

Изредка они втроем оказывались на особенно дефицитных концертах или показах в Доме кино. С Бобой они об Антоне больше не говорили, как будто у Маши были с ним отношения в первом классе, а во втором закончились. Антону о Бобе говорить или же не говорить было ни к чему. При первом знакомстве он поставил Бобе снисходительную четверку с минусом за добродушие и поэтическую склонность и относился к Бобе с вежливой приязнью, с крошечной такой тенью презрения, будто неловкий некрасивый Боба – существо немножко среднего пола.

Сидя между своими мальчиками, Маша чувствовала себя как боксер после выигранного боя – временно отдыхала.

Берта Семеновна вырастила внучку на русской классике. Неточки, Грушеньки, Бедные Лизы были словно Машины подружки. Они и научили ее – когда женщина слишком страстно отдается любви, это всегда прекрасно и всегда трагично. Любовь для них, нежных и ранимых, оказывается больше жизни и всегда слишком жестокой. Вот они и гибнут, потому что не способны посмотреть реально. На жизнь, на любовь и на себя.

Маша не собиралась гибнуть. Она недаром бывала то потерянной дочерью короля, то внучкой актрисы Быстрицкой (поводом для этого, проходного, вранья послужила всего лишь старая довоенная открытка с ее портретом), объявляла себя родственницей декабриста Раевского. Даже случайно затерявшейся в России очень дальней родственницей царского дома Романовых не постеснялась себя объявить, во всяком случае, туманно намекала.

В любом вранье всегда был блистательный момент, ради которого все и затевалось, – первый момент, когда обескураженно, пусть на секунду, на час, верили. Маша не обижалась, если называли врушкой. А как иначе жить? Лавировать между Бертой Семеновной и Аней, быть одновременно особенной и «как все»?

В ней так много разной любви, что, оказывается, можно любить двоих! Если с Антоном все было одним закрученным нервом, напряженно и всегда немножко страшновато – вдруг разлюбит, то почему же нельзя, чтобы с Бобой было по-другому – покойно и уютно, как в старой фланелевой пижаме…

В ней словно жили две Маши. Нет, даже три. Одна Маша цепенела от любви и страданий, другая нежно-ласково дружила с Бобой, ну а третья зорко следила, как бы не совсем пропасть… Окончательно. Вместе с Бедной Лизой и остальной компанией.

Маша жила в постоянном ожидании, что Антон вот-вот ее бросит. Первый раз он бросил на неделю. Бросил и прибрал обратно. Тогда, первый раз, было очень страшно, как в детстве, когда в ту единственную поездку в деревню с бабой Симой девчонки темным августовским вечером привели ее на кладбище и спрятались. А вокруг – черная темень, могилы, скелеты, СИНЯЯ РУКА ВЫШЛА ИЗ ДОМА…

Так потом и жила – бросит-приберет. Какое счастье, что Боба был уже не просто друг. Она же привыкла быть чьей-то, а тут все-таки не совсем уж ничья!

Оглядевшись, Маша попробовала заинтересоваться еще чем-то, кроме Антона. Например, попробовать что-нибудь сделать своими руками. Все вокруг самовыражались, и она не хуже. Ей нравилось все живое. Например, кусок ткани с вживленными цветами, камнями, ракушками.

Русское было немодно, а Маша обожала русское – сундуки, старую мебель, подкрашенную сиреневым цветом, сохранявшим текстуру дерева. И Берте Семеновне нравилось. Ей вдруг пришло в голову оплести стул веревкой, на стул насадить кукол.

– У тебя необычное видение мира, – восторгался Боба.

– Вживлять природу в интерьер примитивно, – важничал Антон. – У тебя нет решения пространства. Ты решаешь пространство за счет заполнения мелкими деталями. Насажаешь всякого дерьма, а общего архитектурного решения пространства нет.

– Я же не дизайнер, так просто, балуюсь. Я – ведка. Ты вырастешь большой, натворишь, а я буду ведать твоими творениями, – отвечала Маша. Ей было приятно, что он всерьез критикует ее тряпочки, цветочки, ракушки. Маша и увлеклась этим, стараясь показать себе и ему, что она самостоятельная, а не жалкий придаток, потерявший соображение от любви. Так что цели она достигла. Во дворе, рядом с помойкой, Маша подобрала корзину, оплела цветными лоскутками и посадила в корзину оставшихся кукол.

И трех недель не прошло, как Антон прибрал Машу обратно. Просто появился и весело отрапортовал:

– Раечка, я идиот, придурок, скотина бессмысленная!

Однажды Антон опять бросил ее, на этот раз совсем ненадолго – дня на два. Обиделся на Машину ревность.