Нежность к ревущему зверю

Ожидая команд на управление тягой двигателей, Лютров смотрел па командира. Руки Боровского с безукоризненной точностью и как будто сами по себе управляли тяжелым самолетом – то короткими, импульсивными движениями, то плавными, предвосхищающими поведение «С-44» в каждое следующее мгновение. Корабль почти синхронно повторял подчас едва уловимые перемещения заправщика, цепко держась на необходимом для стыковки расстоянии.

Из нижней части фюзеляжа танкера плавно выполз и упруго завис длинный шланг с конусом-раструбом.

– Иду на контакт!

Сообщение Боровского командиру заправщика было одновременно и командой второму летчику «С-44». Лютров перевел рычаги секторов газа на увеличение оборотов. Корабль послушно надбавил скорости. Конус приближался.

– Внимательнее!.. – говорил Боровский.

После первого же включения заправочная штанга, как притянутая магнитом, резким стреляющим движением впилась в конус.

Вспыхнул сигнал: сцепка. На заправщике одновременно сработала автоматическая система, оповестившая экипаж о готовности к переливу топлива.

С этой секунды нужно было уже без команд следить за оборотами двигателей, чтобы скорость «С-44» была равна скорости заправщика.

По мере перелива летчики танкера должны были сдерживать тенденцию своей машины к наращиванию скорости в связи с потерей веса, а Лютров – внимательно прибавлять обороты по мере увеличения веса «С-44».

Подрагивая, стрелки топливомеров ползли кверху, опустошенные емкости быстро пополнялись горючим.

– Бортинженер, как заправка? – спросил Боровский.

– Скорость перелива в норме, – отозвался Тасманов, а вскоре известил: – Заправка окончена.

Лютров слегка убрал газ, «С-44» чуть приотстал, натянул шланг, и конус соскользнул со штанги.

– Как на борту? – спросил командир заправщика, резко уходящего вверх и вправо.

– В норме. Спасибо.

Полет продолжался.

Впереди оставались еще две заправки и тридцать с лишним тысяч километров пути.

Подошло время ужина, по Лютрову не хотелось есть. Он выпил два стакана крепкого чая с лимоном, нехотя пожевал дольку шоколада, всегда почему-то невкусного в полете, отодвинул кресло, вытянулся и прикрыл глаза.

Это была хорошая усталость, и как всегда, когда нужно было отдохнуть в полете, он вытягивался, расслаблял мышцы, и тогда само собой приходило на память все безмятежное: полумрак лунных ночей на море, безлюдье осенних лугов, читаные книги, встречи, прогулки, лица, музыка… Мало-помалу чередование образов обретало зримую ясность, как в сновидении, но это был не сон, он ни на минуту не забывал, где находится, слышал работу двигателей, ощущал вибрацию машины.

Он вспомнил вынужденную посадку в Перекатах, Валерию. Облик девушки уже стирался в памяти, и только пережитое, нежность к ней да сожаление о так и не продолженном знакомстве еще хранилось где-то в душе, уже безнадежное, никому не нужное, как билеты на вчерашнее кино.

Стало немного тоскливо; ему вспомнились луговые дали, чью заповедную первозданность берегут разливы. Человек-строитель сторонится заливных земель, и они, нетронутые, погруженные в песенное безмолвие, вольно стелются по лику земли, украшенные ленивой лентой реки… Хорошо на пойменных лугах осенью. Осенние утра там долгие, молчание дней бесконечно. Тихо блестят луговые озера, слепыми избами уходят за горизонт несчетные стога сена. На одном непременно сыщется недвижный силуэт ястреба, вскинувшего хищную голову. И никак не поймешь, что он делает: спит, ждет восхода солнца, высматривает добычу? Или и ему не чуждо очарование луговых далей, в созерцание которых он погружен, как индийский святой в нирвану?

Охота, освященная веками дедовская страсть! Неизбывная тоска по раздолью! Живет она в душе, эта сладкая жажда испить от неохватной молчаливой красоты равнинного удела Родины. Схваченная заморозками, осенняя слякоть становилась чернотропом, ранняя весенняя теплынь была не в радость без чуфыканья тетеревов, без вальдшнепиной тяги, волнующего хорканья в полете «длинноносых»… Начинаешь видеть красоту глухих болот, бекасиные угодья на истоптанных скотом окраинах луговых мочажин, завораживает студеная тишина в зарослях молодого осинника, куда метнулся в поиск гончий смычок. И даже разговоры охотников о своих собаках – чернокнижье для непосвященных – становятся понятными.

– Гонец? – спросит один охотник другого о скулящем у ног гончем кобельке со страдающими, молящими о лесе глазами.

– Гоне-ец, – смущенно, будто собака может понять его, ответит тот. – Тянет в полазе малость, пока не помкнет… Мароват, но уж по следу ведет без скола, справляет без перемолчек… Гоне-ец…

Их с Сергеем считали своими в ближайшем охотохозяйстве, егеря с удовольствием принимали на своих участках. Одним из них был Александр Осипович Баюшкин, или просто Осипыч, пятидесятилетний мужчина, человек некурящий и непьющий, которому удалось устроить им даже глухариную охоту.

В ту весну они приехали в охотохозяйство неожиданно, без уведомления, и застали в охотничьей конторе одного Осипыча.

– Ко времени поспели, – сказал егерь. – Завтра собираюсь в Стронцы. Едем?

– А жить есть где?