Нежность к ревущему зверю

Собравшийся было в отпуск Лютров не мог уехать, не повидав Извольского. Перед началом работы на «девятке» они сговорились вместе отдохнуть у моря, а теперь, кто знает, может быть, Витюлька и не поправится к осени?

– Почему не прыгал вовремя? – спросил Гай, когда они с Лютровым поднялись к Витюльке в палату.

Лежа на мудрено сконструированной кровати, распухший от бинтов, Извольский едва не плакал от обиды.

– Спутал, понимаешь? Спутал положение стрелок на высотомере. Выводил, выводил… И так и так, не хочет выходить, паразит. Витков двадцать намотал. А Долотов ходит вокруг по спирали и кричит: «Прыгай!» Глянул на высотомер – шесть тысяч! Чего, думаю, разорался, время есть… А на приборе не шесть тысяч, а шестьсот метров. Мне бы, кретину, получше приглядеться, а я… Хорошо еще, землю заметил, а то… на венок бы скидывались. – Он подмигнул единственно видимым глазом. – Думаете, отлетался? Фигушки. Тут дед-хирург командует, фронтовик, будь здоров костоправ. Может человека из запчастей собрать, и будет как фирменный… Отцу сказал, не волнуйтесь, ваш сын будет работать по специальности. Обрадовал предка!..

– Витюль, а твоя, как ее?.. Тоня? Знает она, что ты здесь?

Лютров вспомнил, что видел как-то Извольского в обществе весьма впечатляющей девицы, которой был представлен.

– Томка?.. Заходила… На юг собирается. Что ей Гекуба, и что она Гекубе… Да и по делу – чего ей летом в отпуске по городу мотать?.. Сиделки мне не нужно, тут сестричками студентки на каникулах. Одна другой внимательней, аж совестно. Мать каждый день бывает, все ахает, отец свой силос забросил… Раз заходит в палату, и Томка тут. Она на мою бывшую жену смахивает, так отец, кажется, струхнул малость!..

Это было не мудрено: хорошо упитанная девица действительно напоминала бывшую супругу Извольского. Витюлька был верен себе во вкусах.

– Выпить не принесли, позвонки?.. Чего у тебя в кармане, Гай?

Тот выразительно повел воловьими глазами в сторону соседа Извольского, лежащего с задранной ногой в гипсе.

– Принимает, не боись… Свой мужик: ночью катапультировался, на церковь приземлился. Видишь, ногу сломал. Бог помог.

Перед уходом из госпиталя они побывали у главного хирурга – сухого бодрого старика армянина, говорившего на подчеркнуто чистом даже изысканном русском языке.

– Положитесь на мое слово, молодые люди, – ответил он на вопрос Гая о состоянии Извольского. – Месяца через два приступит к работе… Несколько не очень серьезных травм…

Прощаясь с Гаем, Лютров попросил:

– Пока будет возможно, ты не подыскивай второго летчика на «девятку». Может быть, и в самом деле парень поправится.

– О чем говорить, Леша! Мне и самому хочется, чтобы он с тобой полетал. Такая работа не каждый год бывает.

– Я не потому: он хороший человек, Гай, его легко обидеть.

…Возвратившиеся из пропасти дней родные берега рождали сладко щемящую боль, в которой хотелось растворить себя, как в умилении… Каждый звук, запах, силуэт – неизменные, не тронутые временем, восхищали радостью узнавания, радостью до слез, – казалось, все эти годы он прожил беспутным сыном, тратившим на негожее то, в чем нуждалась и чего ждала от него родная мать.

Расслабленный этим чувством, почти хворый в первые дни, Лютров часами просиживал на камнях берега, завороженно слушая, как море полощет скопище голышей вокруг Нарышкинского камня, словно патиной покрытою зеленым налетом времени. Рассеченные им волны, извиваясь, с шаловливым шелестом обегали разновеликую осыпь булыжников, утробно всасывались размытыми пустотами и привычно возвращались к морю.

Рожденные легким ветром, далью и солнцем, волны свертывались на гальке, как береста на огне, с хохотом ударялись о нее пенистыми вершинами гребней, то увлекая за собой тысячекратно омытую серую россыпь, то вытесняя обратно.

Недвижная покорность берега, казалось, забавляет море, оно мнет и тискает каменистое ложе, словно пытается растормошить землю.

А над ними, над землей и морем, застыло время, слепящее солнце висит неподвижно…

Лютров снял комнату на самом берегу, в доме старого рыбака дяди Юры, едва ли не последнего человека в городке, помнившего не только мать Лютрова, но и деда Макара.

Дом был старым, наверное, старше хозяина. Ветхая железная крыша уже не держалась на трухлявых стропилах, кровлю придавили массивными ножками парковых скамеек, источенными ржавчиной кусками рельсов, отстоявших свое опорами причальных пирсов, изъеденных и выброшенных морем. Выложенные из грубо обработанного известняка степы рассечены трещинами, двери перекошены и провисают на петлях, стекла маленьких окон собраны из наложенных друг на друга обломков, а половицы в отведенной ему комнате истерты так, что более стойкие сучья торчат по всему полу, возвышаясь как заклепки.