Нежность к ревущему зверю

Сколько ни присматривался Лютров, он не видел в городе знакомых лиц. И ровесников, и тех, кто постарше, разметала война, многих похоронила. В городке освоились переселенцы с юга Украины, с Кубани, из Ростовской области. На месте слободки, где когда-то жил Лютров, поднялись стандартные жилые дома, какие с известных пор строятся повсюду, от Норильска до Одессы. Над городком, мимо старого кладбища, мимо густого ряда конических надгробий со звездочками, широко и ровно легла, проломив мохнатый горб горы на западе, новая дорога на Севастополь. Она была роскошной по этим местам, и люди немало потрудились, чтобы уложить ее здесь, на этих от века неприступных скальных предгорьях. Возле домика дяди Юры, чуть в стороне от места, где давным-давно стоял дом бояр Нарышкиных, белел недостроенный санаторий.

Со всем, что преображало городок, старый рыбак был в непримиримой ссоре.

— Кончился причал, рыбачья пристань, — доверительно, как своему, жаловался он Лютрову за бутылкой вина в сарае над береговым обрывом. — Все огородили, вскорости к воде на брюхе не проползешь. А чего для?.. Ни купанья тут, ни загоранья, одни склизлые камни, по ним идти — ноги вывернешь. «Устранить. Для глаз вид плохой». Помешали, вишь… Баре не гнушались рыбачьей посудой, а им чтоб все гладко, как у фарфоровом гальюне… Форменное фулиганство…

— Так и не дали места?

— Отвели, — не сразу отозвался дядя Юра. — У черта на куличках. Аж в Алупке-Саре… Как низовка зимой дунет — весь берег сплошь волной гладит.

Выстроенный наполовину из желтого ракушечника, наполовину из мелких бросовых досок с остатками различной окраски, большой и полупустой сарай дяди Юры служил разом и хранилищем рыбацких весел, подвесных моторов, бензиновых баков, и мастерской, где всегда кто-нибудь работал, и местом, где старожилы, «скинувшись по рублю», вспоминали былые времена, когда «рыба шла», вино было не в пример теперешнему крепче, а перепелов на осенних перелетах можно было ловить руками.

Лютров с удовольствием вслушивался в уже забытый им говор, каким отличались некогда жители приморских городков. Разговор старожилов начинался обычно степенно, согласно, но по мере того, как пустели бутылки темного стекла, все более восходил к стилю «парламентских крайностей».

— Слухай сюда, Вася!.. Усякая собака чистых кровей чутё имеет, а игде у нее чутё?.. Ну, игде, я задаю вопрос?..

Худой пекарь с запудренными мукой ушами показывал рукой на щенка-сеттера, с которым пришел один из друзей, и делал страшные глаза.

— От зачипился за свое чутё! Может, у него вагон чутя, а ходу нема, так что мине с того чутя?.. Какая собака без ходу, так то не собака. Мой Спира…

— Его Спира!..

Разговор покрывает трескучий бас, неведомо как уместившийся в тонкой жилистой шее матроса-спасателя — маленького, какого-то стираного-перестираного, отсиненного и отутюженного, да к тому же в фуражке с крабом.

— Брось травить, — рычит он, — как тот шкипер с Понизовки… Шоб его черная болесть трясла… Я его знаю, сопляка, когда он имел одни штаны на двоих с братом, а ты мне хочешь сказать… Все у жизни должно форменный вид иметь, все одно — жена или шлюпка. А какие теперь шлюпки делають, изнаешь?

— Шо он своего шкипера мине суеть? Или он папа этому кобелю?

— Не слухай его, Сирожа. Он, когда выпимший, или про шкипера говорить, или у шлюпке кемарить.

— Ты мою Азу изнаешь? — кричит пекарь. — Так ты послухай, ты послухай. Я с ей у прошлым годе сто восимисят шесть штук узял. На Бизюке. Натурально, перепелок. Уполне серьезно… Так я об чем, я об том, что эта собака моей Азе чистая племянница будить.

— Кобели не бувають племянницами.

— Ихто не буваить?.. Ты Федю безрукого с Алупки знаешь? Так его Милка и Зурешка Сеньки Белана с Мисхора от помета Канадки Павлика Бреды из Старого Крыма, понял? Так шоб ты знал, Веста дяди Мити с Дерекоя, которая этому кобелю родная мать, так они промеж себя родные сестры!

— Шо ты людям метрику читаешь, как у милиции? Ты за ее вид скажи?

— Зачем тибе вид издался? Ты чутё проверь, а потом сообчай!..

— Пусть он скажить. Косарёв, скажи свое слово!

Все поворачиваются к Косареву. И щенок тоже, но тут же чихает от пущенного в его сторону дыма и стыдливо опускает крапчатую морду.

— Как тибе глянется собака?

Косарёв молчит. Молчит и курит.

Пекарь теряет терпение:

— Ну?

— Шо ну?

— Ха! Ты же собаку глядел?

— Ну?

— Он ишто, ненормальный? Люди располагают, он слово скажить!

— Косарёв обсуждаить повестку дня…

— Дробь, Самсон, — у пекаря кипит пьяное тяготение к ясности. — Ты у зубы глядел? Глядел. Хвост обсмотрел?.. Так скажи, что и как, а не моргай, как пеламида.

— Ихто?

— Он мине нервным изделает, паразит! Ихто! Собака!

Косарёв густо затягивается и предлагает с хорошо выдержанной назидательностью: