Нежность к ревущему зверю

Настоящий летчик чаще всего начинается незаметно. Однажды в кабину, как на уготованное судьбою место, садится ушастый бритоголовый мальчишка, чтобы с великим тщанием день за днем утюжить небо, а на выпускных экзаменах блеснуть божьей искрой. И тогда всем становится ясно, что родился летчик. Так начинался Боровский, Гай-Самари, Долотов, даже Витюлька Извольский, который никогда не будет летать как Долотов, но он летчик, он перестанет быть самим собой, если ему запретить летать. Так начинался и ты, Алексей Лютров. В тебе, как и в них, без особых неудобств уживаются интуиция и расчет, умение управлять собой. Ты, как и они, веришь в безнаказанность своей любви.

Ты не молишься удаче, не носишь на шее ладанки, не держишь в памяти счастливых примет, но у тебя нет необходимости идти на сделку с совестью. И это главное. Человеческая деятельность правомерна, если она в союзе с совестью. Когда веришь, что твое дело — благо для людей, тогда ничто на свете не заменит тебе твоей работы. Союз труда, мысли и совести. Из этого и состоит мужество…

— Дядя Ле-еша?..

— Что случилось?

— Я вам кричу, кричу… Он же не по правилам пеналь назначил? И диктор говорит…

— Все делать по правилам трудно, Шурик… Так не бывает…

— Почему не бывает?

— Так уж, брат! Вырастешь, не забывай об этом. Но есть главные правила, их-то ты и держись…

— А какие?

— Обыкновенные. Для тебя главное — учиться, для меня — работать. Это, брат, очень важно понимать, зачем и для чего живешь на земле…

Костя Карауш запаздывал. Когда он вбежал в раздевалку, на ходу сдергивая пиджак, Лютров, Извольский и Козлевич кончали облачение.

— Привет, разбойнички!

— Чего опаздываешь, позвонок? — сказал Витюлька.

— Понимаешь, врачиха малость не зарубила. «Давление, говорит, повышенное…» — «Торопился, говорю, бежал, на вылет опаздываю». — «А вы, случайно, не употребили вчера?» — «Случайно не употребляю, говорю, только в регламентные дни». — «Значит, пахнет от вас вне регламента?» — «Да это, говорю, бабушка присоветовала больной зуб полоскать». — «Помогает?» — «Нет, говорю, сплошная алхимия». — «Зачем же полоскать?» — «А по-вашему, нужно обижать старушку? Ведь она добрая, как вы…»

— Арап, — усмехнулся Козлевич. — Хватил ведь?

— Ты подносил? Вот и сопи в тряпочку, «утрешний эхвект»! Последний намек Костя бросал Козлевичу, когда бывал очень сердит на него. Некогда, вылетев из Энска, они вместо Москвы попали в Тулу. Свое невнимание Козлевич оправдывал сумятицей в эфире, а значит, и в показаниях курсовых приборов, что случается на восходе солнца.

…Что бы ни делал, к чему бы ни готовился русский человек, его не обвинишь в склонности к церемониям. Обряды чужды его натуре, как оковы. Перебранка Карауша со штурманом говорила о том, что все идет как обычно, привносила в подготовку к вылету приметы повседневности, будничности. Это успокаивало, снимало напряжение последних дней. Укладывая листок с заданием в наколенный планшет, Лютров не думал ни о чем, кроме предстоящего полета. Все, что не годилось брать с собой в воздух, должно отступить, стушеваться.

К самолету их везла девушка-шофер на своем тщательно обмытом красно-белом «РАФе». На ней была все та же старенькая меховая куртка, вязаная шапочка, а вокруг шеи повязана пестрая оранжево-черно-красная косынка. Подкатив к трапу, она повернулась к ним, молча заглядывая в лица.

— Надюша, ты нас, как обратно зарулим, завези в парашютную, а то далеко тащить, — сказал Витюлька.

— Ой, только зарулите! — вырвалось у нее.

Костя прищурил глаза и, нагнувшись, обнял неожиданно податливые плечи девушки.

— Думаешь, заблудимся? Ни в жисть!.. Видишь этого человека? Самый лучший штурман в Советском Союзе!..

— Выходи, не а-трепись, — толкнул его сзади Козлевич.

Девушка улыбалась одними губами. Над серыми глазами напряженно сошлись короткие темные брови.

Застегнув ремни, Лютров качнулся вперед, чтобы проверить, не стесняют ли они свободу движений.

— Костя, проси запуск.

— Понял, командир… Запуск разрешен.

Опробовав работу двигателей, Лютров получил разрешение на выруливание и снял самолет с тормозов.

Длинное тело «девятки» дрогнуло, чуть вскинуло нос, ослабив упор на переднюю ногу, и стало медленно разворачиваться в сторону рулежной полосы.

Провожающих было немного. У отодвинутого трапа стояли механики, среди которых затерялась фигура Иосафа Углина. В отличие от подчиненных, прижавших ладони к ушам, он почему-то придерживал очки.

Едва Лютров остановил самолет на стартовой площадке, как услышал в наушниках голос Кости Карауша:

— Взлет разрешен.

Лютров повернулся к Извольскому:

— Ну, Витюль, поехали?

— Ага.

— Двигатели на взлетный режим.

— Понял, командир… Двигатели на взлетном режиме.

«Девятка» рывком сорвалась со стартовой площадки и, словно в атаку на невидимую цель, с устрашающим ревом понеслась по бетону.

…Первые полеты были несложными. Нужно было психологически сжиться с машиной, прощупать ее, обрести уверенность, прижиться на борту.

— Побольше простых полетов, чтобы сбить предрасположение, — говорил Старик Данилову.